Жены-мироносицы - [12]

— Мария, Мария, успокойся, — уговаривали соседи, — твоего отца надо похоронить.

Взгляд несчастной снова потух и стал безразличным. И видя, что девушка успокоилась, ее развязали.

— В нее вселился бес, — в мистическом страхе шептали жители Магдалы.

— Нет, — говорили другие, — в нее вселилось семь бесов.

— Бедная Мария, в ней семь бесов, — в ужасе повторяли добродушные жены рыбаков.

После похорон отца Мария не выходила из дому. Сердобольные соседи приносили ей еду и оставляли на пороге дома, боясь заходить к одержимой бесами девушке. Иногда из дома доносились крики. Но временами Мария приходила в себя и тогда начинала плакать. По большей части она просто бродила по саду, словно ничего и никого не замечала вокруг. Как-то ее видели поздно вечером на берегу озера.

— Вон видите, Мария, дочь Сира, — шептали моряки, наблюдая издалека за девушкой, — в нее вселилось семь бесов.

ГЛАВА 14

Носилки, плавно покачиваясь на плечах бронзовых от загара рабов, неторопливо плыли по каменным улицам Вечного города. Восседая на мягких подушках, Ирод Антипа чуть отодвинул в сторону шелковую завесу и с интересом наблюдал за шумной и пестрой уличной толпой. Словно полноводная река, стесненная крутыми берегами, текла толпа, зажатая между рядами торговых лавок, мастерскими и тавернами на нижних этажах трех-четырехэтажных домов. Повсюду царили оживление, беспорядочная толкотня и адский гомон. Открытые с самого утра таверны были полны праздного народа, пришедшего утолить голод бесхитростной похлебкой из бараньих и свиных голов, а главное, выпить на пару ассов[20] дешевого вина или еще более дешевую алику — напиток из перебродившего зерна. Вот идут иудейские разносчики из Трастевере[21], выменивая или продавая пакетики с пропитанными серой спичками. Носилки медленно проплывают мимо трактирщика, выставившего напоказ дымящиеся колбасы в горячих кастрюлях. Он осипшим от напряжения голосом зазывает посетителей в свое питейное заведение. Тут же, прямо на улице, надсаживает горло школьный учитель перед небольшой группой учеников, которые так и норовят отвлечься от занятий, чтобы поглазеть на какое-нибудь очередное уличное происшествие. Антипа переводит взгляд на менялу, звенящего на нечистом столе своими запасами монет с изображением Августа. От него тетрарх отворачивается со скучающим видом — таких менял и в Иудее много. Слева слышится дробный стук. Приоткрыв завесу, Антипа видит, как работает с золотым песком ювелир, двойными ударами постукивая блестящей киянкой по видавшему виды камню. Тут же рядом, на перекрестке, кружком вокруг заклинателя змей собрались зеваки, выражая свое восхищение восклицаниями. Антипа закрывает занавес и, откинувшись вглубь носилок, прикрывает глаза. До его слуха доносятся удары молотков жестянщиков и голоса нищих, заливающиеся на все лады и пытающиеся разжалобить прохожих именем Беллоны[22] или, скорей, воспоминаниями о своих жизненных бедах. Но весь этот шум не мешает размышлениям тетрарха.

А размышлять ему было над чем. Только что в Рим был отозван прокуратор Иудеи Валерий Грат, который почти одиннадцать лет успешно пребывал на своей довольно-таки неспокойной должности. Из Рима до Антипы дошли смутные слухи о готовящихся административных изменениях в Сирийской провинции. Тетрарх тут же решил самолично явиться в Рим в надежде, что к своим землям удастся присоединить хотя бы Самарию, а возможно, Идумею. И кто его знает, не повернет ли капризная фортуна так, что престол отца в Иерусалиме займет он, Антипа? От таких перспектив кружилась голова. К тому же доброхоты из Рима писали, что обстановка в столице складывается очень благоприятная. Император Тиберий пребывает безвыездно на острове Капри, а в Риме всеми делами заправляет префект преторианской гвардии[23] Луций Элий Сеян. Антипа был знаком с Сеяном еще в юные годы, когда учился в Риме. Сеян был сыном простого всадника Сея Страбона, начальника преторианской гвардии. Тетрарх помнил его отчаянным повесой и участником всех молодежных авантюр. «Каков же он теперь, когда сам занимает такую большую должность и, по уверению многих, имеет неограниченное влияние на самого цезаря?» — размышлял тетрарх на пути к дому префекта.

Носилки Антипы обогнули брадобрея, который расположился со своим клиентом прямо посреди улицы, нисколько не смущаясь тем, что это может помешать движению. Согласно строжайшему императорскому указу, после восхода солнца и вплоть до самых сумерек перемещение экипажей внутри города запрещено. Передвигаться можно было только пешеходам, верховым и обладателям носилок или портшезов[24]. Исключение для повозок делалось только в дни торжественных церемоний и в дни триумфа.

Между тем носилки продолжали свое движение по извилистым и путаным улицам Рима в сторону Капитолийского холма, а прохожие все текли и текли по обе стороны от Антипы, смыкаясь снова в единый поток сразу за носилками тетрарха.

Когда носилки были мягко поставлены перед самыми дверьми особняка Сеяна, Антипа, отдернув занавеску, вышел из кибитки. Его неприятно поразила толпа, стоящая у входа в дом префекта. Здесь толпились не только простые просители, но и представители знати. Аудиенции могущественного префекта ожидали сенаторы и магистры. И неудивительно. С момента смерти сына Тиберий стал все больше государственных дел отдавать на рассмотрение Сеяна еще до того, как они попадали к нему лично. Хитрый и расчетливый этруск[25] был в курсе всего и ловко пользовался этим положением для упрочения своей власти.