Николай Викторович
Агафонов
ДА ИСПРАВИТСЯ МОЛИТВА
МОЯ
повесть
Пролог
Выстрелы ещё слышались,
но уже в отдалении. Анна огляделась. Поле, слегка припорошенное снегом,
казалось серым, мертвенным. Таким же мертвенным, как и лицо майора Коновалова.
Эту мертвенность подчеркивали багровые пятна, проступившие сквозь бинты, и
безучастный взгляд раненого. Анна уже пыталась тащить раненого, но эти
бесплодные попытки пришлось оставить. Слишком грузен был майор, ее хрупких сил
не хватало. Подумывала ползти за подмогой, но именно этот взгляд, безразличный
к собственной судьбе и вообще ко всему вокруг, удерживал медсестру. Ей
казалось, что жизнь в Коновалове теплится лишь благодаря ее присутствию, а
отползи она на несколько шагов, и уже не понадобится никакая подмога.
— Потерпите, товарищ
майор, — сказала Анна и увидела, как на мгновение ожил взгляд майора, а его
лицо дернулось, словно от ухмылки. Затем взгляд вновь потух.
Женщина в отчаянии еще
раз огляделась — сквозь дымку, застилающую искореженное взрывами поле, ей
почудилось движение. Мелькнули силуэты в серых шинелях.
— Боже милостивый! Да
это же свои. — Анна вскочила и замахала руками: — Эй, сюда! Сюда! — И тут же
почувствовала острый толчок в спину.
Она с удивлением
поглядела назад. Никого, только вдруг небо дрогнуло, а затем, словно гигантская
карусель, провернулось на невидимой оси раз, потом другой.
— Господи помилуй! —
прошептала Анна, и земля вздыбилась и ударила женщину своей мерзлой твердью в
лицо. Обжигающая боль заполнила все ее существо, а затем и небо, и боль, и
страх, и отчаяние погрузились в непроглядную тьму.
Впереди что-то светлело.
Анна шагнула к свету и оказалась в храме. Храм сиял белизной, словно умытый
солнечным светом. Мимо нее прошли три юные гимназистки с нотами в руках. Анна
чуть не вскрикнула, признав в одной из девушек свою сестру Олю, но та
обернулась и прижала палец к губам. Анна сдержалась и последовала за сестрой,
одновременно вдруг осознав, что она сама и есть одна из этих девушек-гимназисток.
«Это же сон», — догадалась Анна и тут же испугалась, что может проснуться.
Возле амвона они опустились на колени и запели. Хрустальная чистота
трехголосного созвучия вознесла под своды купола Божественные слова
псалмопевца: «Да исправится молитва моя, яко кадило пред Тобою, воздеяние руку
моею...»
В священнике, стоящем у
престола, Анна узнала протоиерея Владимира Каноникова, расстрелянного красными
в восемнадцатом. От его кадильницы струился розовый дымок, маленькими облачками
медленно выплывая из раскрытых Царских врат, наполняя храм душистой легкостью
аромата. Свет стал меркнуть. Анна оглянулась и увидела, что стоит уже одна, и
не в храме, а посреди лагерного барака. Барак был пустым и потому казался
особенно мрачным. Она осмотрелась в надежде увидеть хоть кого-нибудь. Ни единой
души, только голые нары. Сердце сжалось. Все тело налилось тяжестью, так что
захотелось лечь на нары. Но при этом Анна понимала, что если она сейчас ляжет,
то уже никогда не встанет. Она опустилась на колени и запела:
— Господи! Воззвах к
Тебе, услыши мя, вонми гласу моления моего, внегда воззвати ми к Тебе!
И с первыми словами
молитвы барак просветлел. Стены его раздвинулись и стали прозрачными. Она вновь
была посреди храма, но уже в окружении монахинь и послушниц монастыря. Они пели
тот же прокимен. Анна оглянулась. На игуменском месте стояла матушка настоятельница.
Она вначале приветливо улыбнулась Анне, а затем слегка погрозила ей пальцем:
мол, не смей отвлекаться на службе.
Сознание возвращалось
постепенно. Сначала мир ожил в звуках чьих-то голосов, шепота, скрипа и шуршания.
Потом пришла память. Память о жгучей боли. Веки ее дрогнули, но открывать глаза
было страшно. Казалось, если их открыть, вернется боль. В ее сознании продолжал
звучать великопостный прокимен: «Положи, Господи, хранение устом моим, и дверь
ограждения о устнах моих».
Пожилая санитарка,
сидевшая возле ее кровати, отложила спицы с вязаньем и прислушалась. Не
разобрав, что шепчет раненая, она встала и торопливо вышла из палаты.
Анна вновь услышала
голоса и наконец решилась открыть глаза. Прямо над собою увидела склоненное
лицо подполковника медицинской службы Смышлянского.
«Не уклони сердце мое в
словеса лукавствия, непщевати вины о гресех», — мысленно произнесла Анна
окончание прокимна, но губы при этом у нее дрогнули. Смышлянский подумал, что
она собирается заговорить, и испуганно замахал рукой:
— Не разговаривайте,
Анна Александровна, не надо! Лежите спокойно.
По щекам Анны потекли
слезы, исчезая в бинтах, тугой повязкой обрамлявших лицо.
— Ну что вы, голубушка?
Теперь-то чего? — пробормотал в растерянности доктор и обернулся к санитарке: —
Надежда Ивановна, два кубика, пожалуйста, и можно дать теплой водички.
После укола и нескольких
глотков воды Анна заснула. Когда проснулась, было уже утро. На побеленном
потолке палаты играли солнечные блики. Она вспомнила, как ее старенькая няня,
Анисия Егоровна, уверяла их с сестрой Олей, что это не солнечные зайчики, как
их обычно называли, а свет, исходящий от Ангелов, когда они прилетают в
чей-нибудь дом.
