Женский клуб - [7]

Миссис Леви испытывала полное удовлетворение оттого, что в очередной раз смогла отследить все новости, словно сейсмограф, чувствительный к малейшим колебаниям в общине. Она поднялась, чтобы раздать десерт. На этой неделе она превзошла саму себя: вдобавок к стаканчикам охлажденного лимонного мусса со взбитыми сливками парве[3] подавались ее знаменитый персиковый пирог и яблочный тарт татен со специями по рецепту ее матери.

Все эти обрывки новостей о Бат-Шеве и ее дочке пробудили в нас воспоминания, и в каждом доме, за каждым столом мы принялись их как-то упорядочивать. Джослин Шанцер припомнила, что через много лет после отъезда Джейкобсов из Мемфиса Бенджамин обручился с нееврейской девушкой, которую встретил в Нью-Йорке. Семья пыталась замять эту новость. Не было ни объявлений или фотографий счастливой пары в еврейских газетах, ни вечеринок по случаю помолвки или звонков старым друзьям. Разумеется, мы все равно об этом прослышали и знали, что, несмотря на то что она приняла иудаизм, Джейкобсы были убиты горем. Мы и сами не понимали, что думать об этой свадьбе, радоваться ли за Бенджамина, или это означало, что он больше не религиозен, а обращение в веру было просто для успокоения родителей.

Дорин Шейнберг вспомнила, что мы не звонили и не посылали открытки с поздравлениями или стеклянные миски и медленноварки в подарок. Свадьба была скромная, только близкие родственники и пара друзей. Мы не обиделись, что нас не пригласили, хотя мы-то приглашали их на все наши свадьбы и бар мицвы. После этого было уже труднее поддерживать общение. Мы почти ничего не слышали про Джейкобсов до того, как однажды утром миссис Леви не позвонили со страшным известием: Бенджамин с женой и маленькой дочкой (о рождении которой мы не знали) отправились на машине в Катскильские горы. Шел дождь, дороги наверху плохо освещенные, повороты крутые, обрывы отвесные. Бенджамин умер на месте, а жена с ребенком остались целы и невредимы.

С тех пор мы толком и не слышали про жену Бенджамина и его дочку. Со временем мы перестали о них справляться и решили, что они больше не религиозные и, раз уж связь с иудаизмом утрачена, жена вернется к своей семье и в свой круг. За десертом мы качали головами и делали единственно возможный вывод: женщина, приехавшая к нам, была женой Бенджамина Джейкобса, которую Бог весть зачем занесло сюда неведомым ветром. Чувство недоумения добавило остроты нашей субботней трапезе, внесло толику оживления.

Тем вечером никто не видел Бат-Шеву. Тишину наших улиц нарушало лишь приглушенное пение кузнечиков. Ночь не принесла прохлады, и воздух был плотным от влажности и зноя. Время от времени в окне Бат-Шевы мелькала тень и снова исчезала. Несколько раз мы видели, как рука отдергивает штору, открывая смутные очертания лица. Постепенно в наших домах гасли огни, световые таймеры выключали лампы одну за одной. Но в доме Бат-Шевы было тихо и свет горел всю ночь, словно одинокий маяк, посылающий сигналы из самого сердца нашего квартала.

2

На следующее утро в синагогу мы отправились по-прежнему с мыслями о Бат-Шеве. Синагога горделиво стоит в центре нашего мира, как любимый старший сын. Ее построили первые евреи, поселившиеся в Мемфисе более ста лет назад. Но это не обычная синагога. Если в еврейских общинах чуть не вдвое больше нашей встречаются простенькие сооружения, то у нас это храм, который может посоперничать с шатровыми конструкциями, украшающими каждый угол города «Библейского пояса».

Святилище выполнено в форме амфитеатра, и мехица отгораживает мужскую половину от женской. Кресла пурпурного цвета, а стены отделаны серебряными панелями. Эти цвета не случайны, не дань сиюминутной моде; такие же были в мишкане – шатре, построенном евреями в пустыне из ярких красных, синих и пурпурных полотен. Мы здесь выросли, а потому всегда удивлялись, когда заезжие посетители говорили, что чувствуют себя как на дискотеке: вот-вот с потолка опустится стробоскоп, а из-за бимы появится сам Элвис Пресли. Когда мы посещали другие синагоги и видели темные стены, черные стулья и протертые ковры, мы испытывали прилив гордости и укол ностальгии по дому.

Мы шли не торопясь, отправив мужей и детей вперед, и не считали, что опаздываем, если появлялись не позже речи раввина Рубина; ни одна из нас не приходила к восьми тридцати, официальному началу молитвы. Мы усаживались, пролистывали сидуры до нужной страницы и оглядывали синагогу. Мужская половина выглядела пустоватой. Укутанные в черно-белые талиты, они сидели дальше друг от друга, чем мы. Кто-то, раскачиваясь взад-вперед, пел вместе с кантором. Кто-то прохаживался, или перекидывался словом с другими, или, то и дело похрапывая, дремал в последнем ряду. На женской половине было оживленнее. Повсюду пестрели шляпки всевозможных оттенков: высокие, как небоскребы, круглые, как стадионы, отделанные розовыми атласными бантами, шелковыми цветами, павлиньими перьями, вуалью или фруктовыми натюрмортами.

Со своего места в самом центре женской половины Хелен Шайовиц заметила, что Мими Рубин, жены раввина, нет в синагоге.