Женский клуб - [111]

Бат-Шева кивала, слушая Мими; она уже давно знала, что мучило Йосефа.

– Так и есть, Мими. Он понимал, что должен уехать, – произнесла она.

– Но мне нужно знать почему.

– Он сказал, что уже давно думал об этом, но в нынешнем году стало еще хуже. Когда мы только начали заниматься, ему казалось, что все совершенно ясно и понятно. Но через какое-то время он сказал, что недоволен своими ответами.

– Но почему он не доверился мне? – спросила Мими.

– Он хотел, но боялся. Он пробовал объяснить отцу, когда сказал, что решил пропустить год в ешиве, но не хватило духу расстроить вас обоих. В конце прошлого года он очень устал и думал, что перерыв на лето – как раз то, что нужно. Но и спустя несколько месяцев не появилось желания вернуться. Ему было необходимо разобраться в себе, но, когда люди принялись обсуждать его, он не смог этого вынести, – ответила Бат-Шева и покачала головой. – Мими, поверь, я бы мечтала, чтобы он остался. Но мы обе знаем, что так для него лучше.

Мими почуяла боль в голосе Бат-Шевы. Было ясно, что ей тоже будет очень не хватать Йосефа. Она вспомнила долгие разговоры Бат-Шевы с Йосефом на веранде и то, каким усталым, каким подавленным он казался. Как бы ей хотелось не верить, но ведь все остальные ничуть не сомневались, что у этих двоих непристойная связь.

– Прошу тебя, мне нужно знать, что было между вами, – произнесла она.

Бат-Шева удивленно взглянула на Мими – она не ожидала, что та станет доверять слухам.

– Нет, Мими, между нами этого не было.

– Тогда что было?

– Не буду обманывать, что никогда не думала об этом. Думала. Йосеф был мне очень близок. К тому же он единственный здесь понимал меня. А я была единственной, с кем он мог выговориться, и потому наша дружба была особенной. Но мы ничего не предпринимали. Я приехала сюда начать все заново. Я понимала, что мы не можем быть вместе. Я бы никогда не поступила так по отношению к тебе, или к нему, или даже к себе. Мими, пожалуйста, поверь мне. Меня больше не трогает, кто что обо мне здесь думает, но ты должна мне верить. Если бы я могла, непременно рассказала бы тебе, что Йосеф хочет уехать, но я пообещала, что буду молчать, что он сам решит, как поступить, когда будет готов.

Мими посмотрела на Бат-Шеву. Она вспомнила о том, как они были близки все эти месяцы, как она приняла решение не прислушиваться ко всем россказням, ходившим вокруг Бат-Шевы. Она снова ощутила прежние доверие и понимание и расплакалась.

– Я так тревожилась за Йосефа, что уже не знала, что и думать. Так боялась, что, может, все правы и у вас с Йосефом связь, и поэтому он такой потерянный и не хочет возвращаться в ешиву. – Мими с мольбой посмотрела на Бат-Шеву. – Прости меня.

Бат-Шева прижала к себе Мими, и так они и стояли, обнявшись, перед ковчегом, раскачиваясь взад-вперед.

Многие из нас все еще винили Бат-Шеву в отъезде Йосефа, когда услышали об этом разговоре между ней и Мими. Мы не хотели расставаться с идеей, что у Бат-Шевы с Йосефом были отношения и в этом корень всех наших несчастий, но обнаружили, что все труднее верить в эту версию событий. Может, присутствие Бат-Шевы и сыграло какую-то роль в его решении, может, нет, но так или иначе мы поняли, что все гораздо сложнее. Мы вспомнили Йосефа, то, каким печальным он выглядел, как избегал общения с нами, и увидели, что все сказанное – правда. Он оставил нас, потому что уже не понимал, чего он хочет, потому что не понимал, кто он сам.

Мы даже поймали себя на том, что уже были бы не прочь, если бы у Бат-Шевы и Йосефа и в самом деле были отношения. Тогда все объяснилось бы куда проще. Мы бы убедили себя, что подобных историй можно избежать, если еще надежнее укрепить границу между полами. Это стало бы единичным эпизодом, чем-то, что вряд ли повторится, если только мы проявим бдительность. Но теперь получалось, что все вызывает сомнение. Дело было не столько в самом отъезде, сколько в том, что он отверг нашу общину и то, во что мы верили. Уезжая вот так, Йосеф ясно говорил, что не хочет иметь с нами ничего общего.

Мы не могли думать ни о ком, кроме Йосефа. Мы все надеялись увидеть его, выглянуть в окно, когда он идет мимо, достать из ящика газету, когда он забирает свою. Или встретить его в синагоге, в школе или магазине, словно ничего не изменилось. Но мы его не видели, и зрение играло с нами злые шутки: каждого молодого человека, любого одетого в темные брюки и белую рубашку мы принимали за Йосефа.

Мы пытались представить, что он испытывал, чувствуя себя чужаком в городе, который распахнул ему свои объятия. Пытались представить, что смотрим на общину, которую так нежно любили, и видим лишь узкий мирок, которому недостает широкого взгляда на жизнь вокруг. Мы считали, что пущенные здесь корни питают и поддерживают нас, но теперь пытались представить, как они перекручиваются друг вокруг друга тугими, удушающими узлами.

И пытались представить, что начинаем сомневаться в идеях и убеждениях, которые сформировали нашу жизнь. Напоминали себе, что когда-то у нас тоже был выбор, хотим ли мы стать религиозными, что он есть и сейчас, даже если обычно мы об этом не задумывались. И тотчас нахлынули все сомнения, что, бывало, мучили нас в разные годы, и мы подумали, как иногда тяжело оставаться религиозными, каким недоступным бывает наш Бог, какое это одинокое дело – всегда быть не таким как все. Мы воображали, как Йосеф спит допоздна без утренней молитвы, не носит кипу. Как нарушает шабат и ест все, что заблагорассудится. Но этот человек в наших фантазиях уже не был Йосефом. Выпав из нашего мира, он словно перестал существовать. Пусть даже мы никогда не верили, что Шира Фельдман может зайти так далеко, но она всегда была бунтаркой. А Йосеф был лучшим и умнейшим из нас. Он не просто должен был вернуться, он должен был стать нашим предводителем. Если уж он смог покинуть Мемфис и бросить все, во что мы верили, сможет и любой из наших детей.