Акулина молчала. Смотрела на Устинью, на её большой живот от того, что ест она почитай одну траву. То постные щи из крапивы, то огурец, то какую другую зелень. Чтоб насытить утробу такой пищи надо много съесть, работа-то тяжелая, а толку от такой еды мало. Худые ноги с потрескавшимися в кровь пятками и такие же худые натруженные руки. Хоть и взяла на себя Акулина Лёнку, но одна она всю их семью не спасёт.
— Не знаю, что тебе присоветовать. Дом покель не продавай. Уж ежели хужей чем тут будет — ворочайся. Тишка же твой приехал. Значит, и вы не пропадете в дороге. За домом я присмотрю. Всё одно ты его не переспоришь.
Акулина замолчала. А Устинья как-то враз успокоившись, рассудила:
— Да уж хужей-то навряд ли будет. Вишь, говорит, хлеба сколь хочешь и не чета нашему.
— Мать оставьте покель на меня. Куды тебе с такой оравой…
— Ну, щёжь? Советуешь сбираться?
— Да уж не тяни, покель пачпорт дают. Тишка твой, хучь и баламут, а пачпорт на тебя выпросил. Виданное ли дело? Как энто он председателя уговорил?
— Да ить деньгами. Сколь привез, на дорогу оставил, а остальное ввалил.
— Сбирайся. Да отпиши потом. Я тебе конвертов дам с адрестом, для Тимохи подготовила, ему пишу. Тебе адрест напишу, а обратный и письмо — кого попросишь. В городе люди грамотные. Да не тяни, покель председатель не передумал. А то и деньги пропьёт и пачпорт не даст.
Сама Устинья была неграмотной. Походила в церковно приходскую школу каких два или чуть более месяца. Некоторые буквы помнила, да и то не все. А писать и читать так и не научилась.
Сказать, что испытывала Устинья — она и сама не смогла бы. Тут она родилась, выросла, тут был её дом, и ничего другого она не знала. Но, тут была тяжелая работа с рассвета до заката, полуголодное существование и ждала её здесь, если повезет дожить, безрадостная старость.
Была Устинья среднего роста, русоволоса и голубоглаза. Черты лица правильные — хоть картину пиши. Терпеливая и сильная душой и телом. Женщины из рода Тюрютиковых имели в деревне славу сильных, умных и выносливых. Поэтому в девках долго не засиживались. Однако по деревенскому обычаю подчиняясь мужу, ни унижать, ни оскорблять себя не позволяли. Как им это удавалось? Кто знает? Бабы говорили — нрав показывают. Но лишку никто из Тюрютиковых себе не позволил. А вот мужики, здороваясь, шапки снимали.
— Картошка посажена и свой, и наш огород — куды тебе… Устинья в тревоге и раздумье смотрела на свою младшею сестру.
— Может кого найму. Картошкой и рассчитаюсь. Всё лучшей, чем под снег уйдет.
— Страх берет — еду незнамо куда. Детей с собой тащу. Мать, почитай, беспомощную покидаю. Тебя закабаляю — не кажный мужик выдюжит, — Устинья сидела за столом прямо, положив перед собой натруженные руки.
— Чего воду в ступе толочь? Не рви душу ни себе, ни мне. Езжай с богом. Что Бог не делает — всё к лучшему, — Акулина аккуратно вороньим крылом обмела припечек и повернулась к сестре.
— И так и этак прикидываю. Только ты об детях подумай. Что их тут акромя тяжёлой работы впроголодь ждёт? Хучь и самой боязно, но уж лучшей я тут покель поберегу, щеб ежели что, то назад вернуться было куда. А Тихон твой приехал — с лица сытый, да и денег привез.
Хлопнула калитка и по крыльцу прошлепали босые ноги. В приоткрывшуюся дверь просунулась русая голова крепыша Ивана.
— Мамань, за тобой послали.
— Заходи, не стой в дверях. — Акулина отрезала ломоть хлеба, налила кружку молока.
— Садись, повечеряй.
Иван чинно, как будто не был всегда готов выпить хоть целую крынку молока, подошел к столу, сел на лавку рядом с матерью и принялся есть. И хлеб, и молоко исчезли в мгновенье ока. Иван посмотрел на мать, всё ли так?
— Пойдем уж. И вправду заждались теперь.
Устинья встала, повернулась к образам, привычным жестом перекрестилась и направилась к дверям. У дверей остановилась:
— Дай тебе бог счастья, доли и доброго здравия, — Устинья окинула взглядом сестру, немудрёное убранство горницы, поджала губы и, поправив платок на голове, вышла, пропустив вперед Ивана.
Вечерние сумерки заглядывали в окна домов. Доносились обрывки песни. Это девчата за околицей пели, а теплый летний ветерок разносил их слова по деревенской улице. Устинья вдруг почувствовала, что трава под её босыми ступнями, стелется, словно шёлк, что небо над головой бескрайнее, а воздух наполнен легким запахом березового дыма, от топившихся у реки бань. Пройдет полвека и Устинья, глядя из окна пассажирского вагона на проплывающие мимо леса и перелески, скажет: "А небо-то тут с овчинку…" Только тогда всё будет в прошлом, а пока всё ещё впереди, всё еще впереди…
За суетой и волнением в подготовке к отъезду пролетела неделя. Мать переселили к Акулине и устроили на печи — там теплее. Днём Акулина помогала ей перебраться на завалинку, а если было пасмурно — то на лавку к окну. Телку прирезали и продали. Соседи смотрели на них как на ополоумевших. Середь лета, когда скотина на вольной траве бока наедает, семья, которая перебивается с хлеба на квас, вдруг зарезала тёлку. Мясо хранить негде. Жара. Денег деревенские, чтоб купить, не имеют. Везти в Москву — далеко, по теплу испортится. Поэтому продали в долг. С тем, что осенью деньги Акулине вернут.
