Женщины в лесу - [9]

Она осторожно покосилась на мужа: видит ли и он? Понимает ли, что творится с белянками? Нет, он по-прежнему мрачно взирал себе под ноги. «О боже… Он, наверное, и не догадывается, зачем я веду его по этой лощине…» Спохватившись, Ася снова принялась разглядывать и оценивать окрестности, выискивая норку поукромнее. И с досадой поняла, что, следя за бабочками, прошла, пропустила самые тенистые и удобные места. Лощина, чем ближе к лесу, тем становилась мельче и уже. Почти перестали встречаться деревья, и трава туг была не такой густой и пышной, сквозь нее проглядывала жесткая серая земля. Подзол. Но почему-то Асе было невозможно повернуть назад, возвратиться к густой траве и тенистым закоулкам под деревьями… Но, может быть, она и повернула бы, но тут за ее спиной сказал Гелька:

— И куда же мы все-таки идем? И чего ты ищешь? — И такая тоска запредельная хлынула на Асю с его голосом, что, схватив его за руку, она бросилась к первому же реденькому кусту под склоном лощины, таким уже невысоким, таким пологим, что, возможно, этот куст был виден с дороги, идущей по полю к лесу…

— Иди же сюда… Иди… — Ася судорожно обняла Гельку за шею, прижала к себе, так, вместе с ним опускаясь на тощую траву, колкую землю.

Не было поцелуев, нежностей, ласк. Было обыкновенное насилие, в котором участвовали оба. Ася терпела, стиснув зубы и зажмурившись не столько от ужаса, сколько от солнца, бьющего ей прямо в глаза: тени от куста как раз не хватало, чтобы прикрыть ей лицо. Такое мягкое с утра, солнце стало беспощадным, проникая сквозь стиснутые веки, наполняя голову красным пульсирующим месивом. Гелий проникал в нее тупой, разрывающей внутренности болью. Она терпела, моля его мысленно: «О, скорей же! Скорей!» — до тех пор, пока, как ей показалось, тупая бессмысленная неодушевленная боль не подошла к самому сердцу. Еще миг — и она умрет, — почувствовала она всем своим несчастным телом, а думать она не могла: в голове были не мозги, а одно красное, жгущее солнце, разгневанный Ра…

— Хватит! Перестань же! — Ася не знала, сказала она эти слова, прокричала или прошептала. Или только подумала так. Но Гелька с мучительным стоном отъединился от нее и, уткнув лицо в колкую траву, зашептал:

— Прости меня! Прости меня! Прости, Аська… Аська… Милая моя. Что я натворил… Что теперь будет…

— Это ты меня прости… Помешала тебе. Испугалась я… Ты понял, да, ты почувствовал, как мне было больно?

— Да… Нет… Не знаю… Но я не сделал того, что нужно…

— Как?! — Ася стояла теперь на коленях рядом с поверженным Гелькой и смотрела завороженно на блещущие капли алой крови: словно ртутные шарики или роса они держались в плоских фестончатых воронках листьев манжетника и, подрожав, скатывались по стеблю, а серая земля впитывала их жадно, без следа. — Как не сделал? Видишь — кровь.

— Да? — Гелька поднял голову и проследил за взглядом Аси, застав уже последнюю искру, угасавшую под листом. — Тебе было больно? — с раскаянием и надеждой спросил он.

— Было… — скучно, вяло протянула Ася. — Ты не волнуйся — сразу и прошло…

Им не хотелось ни обниматься, ни целоваться. Каждый был закрыт в своем так, что не слышал другого. Они пошли назад, даже не оглянувшись, не пытаясь запомнить место, где стали мужчиной и женщиной.

Без сожаления, даже не испытывая чувства потери, Ася думала, что, видно, эти наслаждения не для нее. Для нее ничто не может быть слаще ласк и поцелуев. Теперь она это знает. Сама. Без Пушкина и других великих мужчин-фантазеров. Других изменений в себе она не находила… Боялась, что изменится… Нет. Даже мама ничего в ней не заметит. Даже всматриваясь ей в глаза. Правда, Гелька что-то такое сказал, что-то у него не вышло… Вот и бабочки исчезли, заметила, она, но безучастно, обыденно… Без сожаления. Она незаметно вздохнула, оглянулась на Гельку… И, словно в ночном страшном сне в аварию, попала в несчастье, смуту, потерянность его лица.

— Что с тобой, Гелюшка! — выдохнула она, схватив его руки. А он напряг свои руки, удерживая ее, не давая ей приблизиться к себе…

— Ася… — Голос его был слаб, как у тяжелобольного, — давай здесь… Простимся… Чтобы не при твоих…

— Это как — простимся? Зачем? — Асе страшно стало, похолодел затылок…

— Ты теперь будешь меня презирать… Женщины такого не прощают. Лучше мне сразу… Уйти…

— А-а-а… — догадалась Ася, всматриваясь в страдающее, горькое лицо милого своего мужа. На нее вдруг снизошла древняя женская мудрость, данная женщине природой, дабы могла она помочь мужчине сохранить в себе человека и не дать сильному полу раньше срока превратиться в скучное и опасное стадо… Внезапно открылось ей, кто она сама для него, кто для нее муж и то, что надо сказать ему теперь… И пока она осознавала в себе все это, длилось ее тоненькое догадливое: «А-а-а-а…» — по нисходящей, в то время как сама она все приближала свою голову к Гелькиной груди, преодолевая его сопротивление, и когда прислонилась к нему, невольно он прижал к себе ее плечи. А она сказала:

— Гелюшка, головешечка, ты ошибся: я ведь Ася… Твоя Ася, а не чужая женщина. А то, что было сейчас, это так… Уж как-нибудь… Просто такая плата за любовь. Такая дань…