Женщины в лесу - [7]

Солнечный янтарь августовского послеполудня на пустынном огороде сохранил навеки живыми ощущения ребенка, тихого, как растение: впервые испытанное чувство своей отдельности от остального мира, свою малость, свое одиночество в нем и то предельное напряжение души в усилии понять, что же это все значит… Это напряжение, помнит Ася, причиняло ей боль.

…И вот опять… Ее замужество снова — и с новой силой — выставило ее одну перед миром. И весь мир ждет: как она поступит?

Затевая поездку в отчий дом вместе с Гелькой, Ася ничуть не сомневалась, что там, в доме, где две с половиной комнаты и пятеро, не считая их с мужем, обитателей, ей ничто не угрожает: просто там не было места.

Ася сразу же сказала маме, что им не нужна комната, которую для них приготовили: крохотная боковушка, где и помещалась только одна кровать. Они будут спать на сеновале вместе с младшими братишкой и сестренкой. Услышав это, папа только крякнул-хмыкнул и сокрушенно, хоть и почти незаметно, покрутил головой.

…Недаром он крутил головой и хмыкал. Где и были для молодых все условия, по мнению папы, так это на пароходе. Они ехали из города на преддипломные каникулы вместе с папой, возвращавшимся из командировки, и с сестренкой, которую он брал с собой. У них были две каюты второго класса. Одна — для молодоженов… Тесное, раскаленное солнцем убежище на двоих. Мягкие диваны расположены как в купе поезда: один над другим. Большое — во всю ширину каюты — окно притеняли жалюзи, собранные из лакированных деревянных реек. Пробиваясь меж ними, солнце высвечивало весь объем каюты золотистыми прозрачными полосами. Затворив за собою дверь, Ася и Гелька попали словно внутрь волшебного фонаря. И сами стали полосатыми в светлую и темную линеечку. Взглядывая друг на друга, долго не могли успокоиться от смеха…

…И ночью были полоски света. От сильного фонаря на палубе как раз напротив их окна. За тонкой переборкой у соседей кто-то играл на гитаре, и мужской пьяноватый голос повторял и повторял без конца припев романса о тройке с бубенцами: «До-ро-гой длин-ною… да ночью тем-ною… да с песней той, что вдаль летит, звеня… Да с той старин-ною… с той семиструн-ною, что по ночам так мучила меня…»

…Они измучили друг друга… Ася все-таки уговорила, уцеловала Гельку, убедила его теми смешными, ласковыми словами и нежностями, какими успокаивают расстроенных детей. Смысл ее речей был все тот же: ведь рядом — папа… Будь она, Ася, на его месте, испытывала бы страшное чувство потери. Ну как же — какой-то парень с его любимой, его старшей дочкой. А сестренка?! Ей уже девять лет. Девочка и начитанная, да и живет в деревне, где все на виду. Наверняка знает, зачем люди женятся… Почему ее старшая сестра едет в одной каюте не с ней, сестренкой, как бы должно быть, а с каким-то незнакомым парнем?.. Ну и что, что муж?! Все равно — незнакомый ей!

Как на квартире у бабушки она оберегала целомудренные чувства девушек-квартиранток, так здесь, на пароходе, не хотела смущать своих родных, не желала, чтобы утром они по ее виду поняли, что их догадки о них с Гелькой сбылись.

И Гелька снова послушался. Под утро, уже светало, он забрался на свой верхний диванчик.

Господи, Господи… Он хотел гармонии. Хотел, чтоб его Ася была с ним свободна, ясна, доверчива. Он не сердился на нее. Не обижался. Не сомневался в ней. Не ревновал. Не подозревал. Он любил. И не хотел идти против ее желаний, против нее.

Он понимал Асю, потому что сам был чист. Наверное, никогда мужчина и женщина, если они любят друг друга, не бывают так человечески родственны и похожи, как в пору перед последней этой чертой. Их разделяет только их плоть.

Но Гелию было страшно и за себя самого: вдруг он что-то не так сделает. Вдруг не сумеет. Она оскорбится. Возненавидит его. Уйдет… То была темная, эгоистическая сторона его страхов перед ее «Не! На! До!».

Боже милосердный! Помоги всем любящим! Вразуми их!

Гелий, разумеется, был наслышан. Бывалые люди просвещали: женщина, если ей не угодишь, станет твоим врагом. Они знаешь какие… Если что не по них, всей любви конец.

Боже милостивый и справедливый, вразуми влюбленных юношей не допускать в сердца свои научения не знавших любви…

Утром, встретившись с сестренкой и папой на палубе, Ася могла смотреть на них ясным, незамутненным взором.

Она думала: каюта — это последнее испытание. И так ошиблась! Не кто-нибудь, какой-то там посторонний свидетель, случайный соглядатай, — сам папа вмешался в сокровенные их с Гелькой дела. На первом же обеде дома он, выпив одну-другую рюмочку, поведал всем, кто слышит, притчу. Иду, мол, это я сегодня утром мимо пруда, а там, на берегу, гусак за гусыней ухаживает. А она — ну никак! Шипит на него, шею вытянула — змеище, да и только! Я ему и говорю: «На воде надо было, дурак! На воде!»

Ася так и замерла, не смея поверить, что это было сказано. Не смея глянуть на братца и сестрицу, сидевших против нее, весьма смышленых по части всяческих папиных иносказаний и притч. Хорошо хоть Гелька сидел рядом и ей не приходилось смотреть на него… Вдруг бы они встретились глазами, пока папа рассказывал, как поучал гусака. Ох, папа! Ради красного словца не пожалеет дочь родную. А ведь сам — довольнешенек, что она не сдается: в голосе удовлетворение и левый глаз — ну, о-очень хитрый!