Женщины-масонки - [42]

Господин д'Энгранд, по-видимому, не слушал ее, ибо когда она кончила, он прошептал, словно отвечая самому себе:

– Да, я уже стар!

И эти единственные слова, которые были ответом Пандоре, сопровождались горьким вздохом.

– Кто говорит вам о вашем возрасте?– возразила она.– И в чем вы с вашим фатовством ищете причину моего решения? Вы не молоды и не стары; вы в возрасте всех богатых людей Парижа. А кроме того, даже если бы вы и были древним старцем, если бы вы были безобразны, как сам Квазимодо, что бы это доказывало? Вы прекрасно знаете, что женщины постоянно увлекаются уродами и ничуть этого не стесняются. Слишком стар, слишком стар! Послушал бы вас кто-нибудь, так подумал бы, что мою квартиру осаждают толпы мальчишек!

– Я этого не говорю, дорогая Пандора.

– А что же вы тогда говорите?

– Я говорю,– грустно сказал граф,– что разница в двадцать пять лет меняет очень многое; что женщина в любом случае остается женщиной и что умоляющему голосу и заискивающей улыбке старика она всегда предпочтет непринужденные речи и повелительные жесты молодого человека…

– С красивыми усами, с красивыми волосами и в красивом мундире,– насмешливо договорила Пандора.– Ведь вы это хотели сказать, не так ли? И вот до чего вы докатились: вы, как и все люди вашего поколения, разумеется, воображаете, что мы без ума от адъютантов и первых любовников из водевилей. Ах, Боже Ты мой! Надо же, чтобы такие сильные люди несли такую чепуху; в восемнадцатом веке они утверждали, что все герцогини обожают своих высоких лакеев! Если вы не можете придумать что-нибудь поостроумнее, то, право же, я могу только посоветовать вам на том и закончить наш разговор, дорогой граф!

Она встала.

– Я не хотел обидеть вас, милая Пандора.

– О, я в этом нимало не сомневаюсь!

– Но мой рассудок старается объяснить ваше поведение, и потому я то и дело попадаю впросак.

Пандора закурила вторую папиросу.

Несколько смущенный тем, что он собирался ей сказать, граф д'Энгранд молча смотрел на нее несколько минут.

Наконец он подошел к ней и спросил дрожащим от волнения и робости голосом:

– Дитя мое, может быть, я недостаточно богат для вас?

– Может быть,– холодно отвечала Пандора.

– Но ведь я тысячу раз предлагал вам квартиру, более достойную вашего вкуса, и жизнь, более достойную вас самой; почему же вы всегда отказывались, если это так?

– Почем я знаю?– отвечала она, выпуская изо рта струю дыма.

– Сколь ни мало я привлекателен, я могу, однако, состязаться в роскоши с большинством победителей из Жокей-Клуба, и если бы вы согласились подвергнуть меня испытанию…

– Говорила же я, что все ваши речи слово в слово такие же, как у всех на свете! – перебила Пандора.– После сцены скорби – великая сцена искушения, и она-то как раз самая банальная. Вы хотите предложить мне драгоценности – так ведь? Кружева, кашемировые шали и целое состояние, которое рифмуется с «обеспеченным существованием»!

– Смейтесь, смейтесь, сколько вам угодно, дорогая Пандора, но когда вы кончите смеяться, попытайтесь хотя бы разглядеть, что мое сердце разбито!

Пандора нахмурила брови; она хмурилась всякий раз, когда была растрогана.

– Вот что,– заговорила она,– откажитесь от своей любви ко мне. Так надо; больше я ничего не могу вам сказать, но так надо. К тому же я ведь не заслуживаю вашего уважения; я вас обманывала, я сделала из вас посмешище. Скажите сами: нашлось ли когда-нибудь у меня для вас хоть одно доброе слово? Я разбила ваше сердце, говорите вы, и это с вашей стороны проявление слабости; так обратите взоры на женщину более достойную. Человек может быть совершенно раздавлен смертью матери, изменой супруги, неблагодарностью дочери или сына – это уважительные причины. Но допустить, чтобы разбилось сердце от разлуки с первой встречной, с особой, с которой знакомятся в ресторане или на балу в Опере; страдать из-за того, что тебя покинула мадемуазель Пандора, «девица без профессии»,– это непостижимо, это недостойно такого мужчины и тем более такого дворянина, как вы! Я не испытываю к вам даже благодарности; как только вы перешагнете порог моей квартиры, я навсегда забуду о вас. Умолять меня так, как это делаете вы,– значит поступиться собственным достоинством; ваши предки, носившие красные каблуки[38], вели себя иначе в подобных обстоятельствах: как только им давали отставку, они целовали руку изменницы, делали пируэт и уходили!

Эта речь, несомненно, нелегко далась молодой женщине: она отвернулась и сделала вид, что смотрит в окно.

– Вы клевещете на себя, дорогое дитя,– отвечал граф,– вы гораздо лучше, чем вы о себе говорите, но вы не хотите, чтобы это знали. Ваша душа еще жива и невредима, ибо убивает или портит душу не столько жизнь, сколько мысль. А вы еще слишком молоды, чтобы много размышлять,– у вас для этого не было времени; ваше обучение дурному, к счастью, не завершено, поверьте мне. Вы жестоки лишь временами, вы бесчувственны лишь из тщеславия; и в тот самый момент, когда вы приспосабливаетесь к двойной роли, вы признаетесь, что уступаете некоей таинственной необходимости…

– Это правда,– перебила Пандора.

– Так вот, нехорошее дитя, перестаньте унижать себя, вы ни в чем меня не убедите. Я люблю вас, хорошо вас зная. Даже если бы вы и впрямь были такой, какой хотите казаться, даже если бы преждевременное презрение к самой себе и презрение окружающих ожесточило вашу душу, то неужели вы думаете, что моя любовь или же моя слабость, как вы ее называете, внезапно прошла бы от этого? Увы, нет! Любовь старика тем упорнее, чем меньше у него надежды. Вы справедливо заметили, что я поступаюсь собственным достоинством; но еще справедливее то, что у меня не хватает сил разлюбить вас. Мужчины сильны и достойно ведут себя только в тех случаях, когда они не любят женщину.