Женщина в янтаре - [73]

— Если бы дядя Жанис не пропал во время революции, он бы мне помог. Он считал, что женщина должна быть образованной. Они оба с отцом были светлыми людьми, совсем, совсем другими, чем многие здесь. А потом снова началась война, и мы снова все потеряли, и дорогую Латвию тоже. Да, жизнь могла быть совсем иная!

Мне хочется убежать. Каждый раз, когда она начинает перечислять потери, я чувствую свою беспомощность. Мне что, извиниться надо, что получила стипендию? Я стараюсь сдержаться, избавиться от чувства вины. Почему она всегда все портит? Но даже злясь на нее, я испытываю желание подарить ей что-нибудь, что все бы скрасило. Я даже готова отдать ей свою стипендию.

— В жизни все ужасное повторяется, — произносит она. — Мы пережили одну войну в России только для того, чтобы следующую пережить в Германии. Мы видели, как насилуют в Лобетале, думали, что этого нам удастся избежать в Америке, и вот каждый вечер мы мчимся домой с автобусной остановки, опасаясь того же. Там нам приходилось прятаться от пьяных русских солдат, здесь приходится баррикадировать двери от пьяных американцев. И мы надеемся, что сюда они не ворвутся, что свои черные дела они будут творить с заключенными нациста-ковбоя. Тот же бред. Я не могу дождаться, когда жизнь подойдет к концу.

— Нет, не говори так, это неправда.

— Я знаю, ты не хочешь об этом слышать, но это так. У тебя по крайней мере хоть появилась надежда. Твоя жизнь будет другая — свободная, насыщенная, словом, гораздо лучше. Ты должна спастись, даже если для нас все уже позади. Ты можешь жить так, как должны жить люди. Не дай себе помешать.

— Но надежда есть у всех, — говорю я; я хочу, чтобы так было, меня раздражают вечные мамины напоминания, что это не так.

— Ну, конечно, в школе тебе эти глупости вдолбили — про то, что каждый может стать президентом, про равные возможности, про то, что тяжело работая, можно выбиться в люди, и про Америку как плавильный котел, где мы должны отказаться от своей национальности — иначе нас зажарят живьем, как каннибалы миссионеров. К нам это все не относится. Но я не хочу говорить о политике, не важно, что я думаю. Ты сможешь жить по-настоящему. Ты сможешь окончить университет. Может быть, ты даже сможешь когда-нибудь преподавать в этих прекрасных, увитых плющом зданиях из известняка.

— Да, знаю, по всем предметам я должна получить А, чтобы не лишиться стипендии, — говорю я, делая вид, что не поняла ее.

— Ты получишь все А, я всегда получала. Нет, я хочу сказать — не допускай, чтобы что-то могло помешать тебе получить образование. Ничто и никто. Помнишь стихотворение Скалбе о том, что богатства души никому не отнять? Не позволяй ни одному мужчине встать на твоем пути!

Я теряю терпение, я хочу выскочить из комнаты, прежде чем она заговорит о замужестве, о том, как оно опасно, о том, что тогда женщина всю жизнь обречена таскать дрова, воду из колодца, чистить кастрюли, угождать мужу. Она, которая перечитывает «Анну Каренину», напевает грустные мелодии и говорит о стройных русских офицерах в белых мундирах, хочет, чтобы я отказалась от мечты о романтических приключениях. Откуда в ней такие противоречия? Я узнаю любовь и страсть, я не смирюсь с серой жизнью, у меня все будет совсем иначе.

— Не выходи замуж, — шепчет она изредка, когда мы готовим крохотные аппетитные бутерброды для членов церковного правления и прочих гостей, приглашенных на папин день рождения. — Так и пройдет вся жизнь у плиты. Разве не лучше сидеть в гостиной, философствовать, делать вид, что подносы с едой появляются как по мановению волшебной палочки, что их готовят ангелы женского рода, которые счастливы, что могут услужить смертным мужчинам.

Я открываю дверь, чтобы уйти.

— Еще одна вещь.

— Да.

И она говорит именно то, чего я ожидала.

— Никогда не выходи замуж.

16. МОЙ ПЕРВЫЙ АМЕРИКАНЕЦ

Я увидела его, когда ждала своей очереди, чтобы записаться на курсы первого года обучения. В очереди я всегда считаю, сколько человек впереди, и воображаю самое ужасное. Меня не примут, я не наберу требуемого комитетом по стипендиям количества зачетов, выяснится, что я мошенница, что мне не полагается стипендия, и мне с позором придется уйти из университета. Сначала пригласили студентов старших курсов, очередь долго не двигалась, потом зашевелилась и снова замерла.

Он, не обращая внимания на первокурсников, прошел мимо, к контролеру, проверявшему удостоверения личности, и стал с ним о чем-то разговаривать. Стройный, смуглый, темные горящие глаза над высокими скулами. Лицо можно было бы назвать красивым, если бы не решительное, даже жесткое выражение узкогубого рта. Его отличала какая-то военная выправка, плечи твердые, прямые, словно сквозь них пропущен металлический штырь. Но поведение его совершенно не соответствовало облику — подобострастное, чуть ли не льстивое. Темные вьющиеся пряди касались воротничка поношенной рубашки, на нем джинсы и ковбойские сапоги, а не брюки со стрелкой и мокасины, как на других студентах.

Я смотрю на него и, прежде чем успеваю отвести глаза, наши взгляды на мгновение скрещиваются. Мелькает мысль, что он, пожалуй, красив, даже достоин внимания. Что-то в нем кажется мне таким знакомым, что приходится одернуть себя, чтобы не поздороваться. Я знаю, что никогда раньше его не встречала, и все-таки убеждена, что где-то когда-то знала его или кого-то очень на него похожего. Я не могу вспомнить, где, но сходство это и притягивает и отталкивает.