Женщина в черном - [7]
— Но вы хотели о чем-то поговорить со мной?
— Да… Да. Но все это не так просто. Надо собраться с мыслями. А сейчас я просто не знаю, как и сказать вам… Я сама не могу разобраться в том, что гнетет меня… Но я расскажу вам все-все. Больше некому. Только в другой раз, хорошо, Никита?
— А когда мы еще встретимся? Вы снова станете бывать у нас, в читальном зале?
— Не знаю… Все эти дни дедушке очень нездоровится. Я просто боюсь оставить его одного.
— А если я снова мимоходом загляну сюда? Ну, скажем, завтра, в это же время?
— Завтра, в это же время… — Инга с минуту подумала. — Ну, что же… Тогда я, может быть, снова окажусь в беседке. Если не случится ничего особенного, — поспешно добавила она, взглянув на зашторенные окна дома.
— И я смогу снова окликнуть вас?
— Не надо. Я сама увижу, что вы пришли, если буду в беседке. До свидания, Никита.
— Всего вам доброго, Инга, — он проводил ее взглядом до кустов сирени. А потом долго еще мерил шагами пустынную просеку, не спуская глаз с засветившихся окон дачного особняка.
5
Это произошло на рынке, куда Никита зашел по пути в университет, чтобы купить немного яблок. Здесь было, как всегда, не протолкнуться, и он не сразу обратил внимание на большую толпу женщин, сгрудившихся у одного из прилавков фруктового ряда. Однако когда он подошел ближе, то увидел нечто такое, что не сразу могло дойти до сознания нормального человека: две здоровенные бабы-торговки крепко держали за руки хилого светловолосого мальчонку лет шести-семи, а третья, с перекошенным от злобы лицом, пыталась сдернуть с него штанишки, зажав в руке широкий кожаный ремень. Мальчонка не говорил ни слова, не плакал, не сопротивлялся, лишь в глазах его, полных недетской ненависти, застыла смертельная тоска.
Острой жалостью полыхнуло сердце Никиты.
— Что вы делаете? Что здесь происходит? — крикнул он, расталкивая толпу.
— А вот воришку поймали, хотим проучить малость, — ответила баба с ремнем, продолжая деловито стаскивать с мальчишки штаны.
— Житья от них не стало! — в тон ей запричитала торговка, стоящая за прилавком. — Вот полюбуйтесь! — вытащила она из-под лотка закушенный гранат. — Схватил фруктину, и сразу в рот, паршивец! Сейчас мы покажем ему!
— Да, это не дело, конечно, брать чужие вещи, — не мог не согласиться Никита. — Но и так нельзя. Позвали бы милиционера, он во всем разберется.
— А чего тут разбираться, — не унималась торговка. — Да и знаем мы эту милицию: уведут для вида, напишут бумагу, и дуй на все четыре стороны, воруй снова сколько влезет!
— Ну, это как сказать…
— А нечего тебе и говорить! Иди куда шел. И не учи нас. Слава Богу, научены! Милицию, вишь, ему подавай. Нужна нам милиция! Мы сейчас по-своему, по-домашнему, всыплем парню горяченьких — век помнить будет!
— Но ведь то, что вы задумали, — самосуд. А за это, сами знаете… Семьдесят шестая статья уголовного кодекса, — брякнул Никита первое, что пришло в голову. — Пять лет строгого режима.
— Пять ле-е-ет! — протянула баба с ремнем. — А ты не брешешь?
— Зачем мне брехать. Я сам из прокуратуры. И потом… Знаю я этого мальчишку. И отца его знаю: сосед мой. Суровый, скажу вам, мужчина! Стоит мне сейчас отвести к нему этого сорванца и рассказать, в чем дело, так он так его проучит…
— Ну, если эдак-то… — выпустила из рук ремень торговка.
— Постой ты: «эдак-то»! — взвилась хозяйка гранатов. — А кто мне за испорченную фруктину заплатит? Кто ее теперь возьмет? А она рублей на пять потянет!
— Ладно, возьмите вашу пятерку! — сказал Никита, бросив деньги на прилавок, и, поймав на себе настороженный взгляд бабы с ремнем, быстро добавил: — С его отца и вытребую эти деньги, пусть раскошелится за свое чадо. Пошли, парень! — он схватил мальчишку за руку и, не оглядываясь, направился к выходу с рынка.
Мальчонка послушно шел за ним до самых ворот и только, выйдя за ограду, несмело сказал:
— Ну и куда же ты меня поведешь? Ведь отца-то у меня нет, совсем нет.
Никита остановился. Тут только смог он рассмотреть, что мальчишка страшно худ, рубашка его, надетая на голое тело, пестрит бесчисленными заплатками, а сквозь зияющие прорехи на штанах проглядывают грязные исцарапанные колени. Грязные потеки виднелись и на лице мальчика, и на шее. И только большие светло-синие глаза его лучились чистым, ясным светом.
И снова острое чувство жалости словно огнем ожгло Никиту:
— Никуда я тебя не поведу. Иди куда хочешь! Только не надо так вот… брать чужое.
— Да не крал я. Не крал! Никогда ничего не крал! Неужели и ты мне не веришь? — из глаз мальчонки вдруг брызнули слезы, и все его маленькое худенькое тельце затряслось от нахлынувших рыданий. — Упала она, скатилась на землю эта граната. Ну, я и подумал… Никогда я не пробовал таких штуковин… Вот и поднял… И было б чего! Ее, оказывается, и есть нельзя: одна горечь. А они… Они… — слезы не давали ему говорить.
— Ладно, не плачь, — Никита ласково погладил мальчика по голове. — Не плачь, говорю! Успокойся. Я верю тебе. Потому и вырвал из рук этих извергов, и наврал, что знаю тебя, и про отца твоего… А гранаты так не едят, это же не яблоки. Едят только зернышки, что у них внутри.
