Женщина из бедного мира - [16]

Так я думала в тот вечер и решила, что было бы немножко легче, если бы я устроилась куда-нибудь на работу. «В деревне все равно хорошая пора кончилась, придут хмурые и ветреные дни, лучше уж оставаться в городе».

Стрелки показывали двенадцатый час, пора было ложиться спать. Завтра должен был приехать Конрад. Я ждала, привезет он чего-нибудь с собой или нет.

Печальные времена!

Последняя ночь в клинике произвела на меня гнетущее впечатление. Из соседней палаты доносился душераздирающий крик, будто кто-то вколачивал мне в голову острый гвоздь. Крик все еще отзывался в моих ушах, хотя давно уже смолк, — и так до самого рассвета я не могла уснуть. Казалось, словно где-то совершено изуверское убийство, — это внушало мне страх, ужас преследования, вызывало галлюцинации. Едва я закрывала глаза, мне чудилось, будто кто-то тянет ко мне руку, — я вскакивала в холодном поту… Потом мне показалось, будто на меня беспомощно, умоляющими голубыми глазами смотрит маленький ребенок. Было невыносимо тяжело, и я начинала думать, что схожу с ума.

Утром я узнала от сестры, что у какой-то женщины родился недоношенный, мертвый ребенок. Образ несчастного синеглазого существа запомнился надолго, и тяжелые, удручающие сновидения тревожили меня по ночам.

Весь день я с нетерпением ждала Конрада. Наконец он пришел, но ничего для меня не принес. Из клиники я ушла к вечеру в дурном настроении, и ночь в доме матери провела беспокойно. Наутро Конрад обидел меня — не сразу пришел ко мне. Он оделся, вымылся и только потом зашел. Я оттолкнула его. «Пусть думает, что хочет, но я не собираюсь искать примирения». Но ждала, подойдет ли он первым. Я готова была дуться весь день. Болезнь сделала меня капризной, раньше я всегда шла мириться первая.

Прибрала комнату, почувствовала усталость и присела. Сидела и смотрела в окно. Небо было затянуто серыми тучами, не переставая лил дождь. Неприятная картина.

Я попыталась найти утешение за книгой: взяла в руки «Нецелованную» Вассермана. Но чтение шло туго. Оно утомляло, веки слипались, и я задремала.

Взглянула в зеркало: похудела, щеки бледные. Было жалко себя самое. Разнервничалась, любое слово, сказанное мне, выводило из равновесия. Казалось, никто не сочувствует мне, окружающие только дразнят и мучают.

Мне захотелось бежать, скрыться от всех. Остаться совсем одной… тихо, беззвучно умереть. «Когда же я наконец выздоровею? — думала я. — Зачем мне ехать в деревню? И кому я вообще нужна? Надо исчезнуть, сбежать. Но куда?»

Однако после ночи, проведенной с Конрадом, это настроение рассеялось. На следующее утро я пошла с матерью на рынок и купила цветы для Миллы. Я решила ехать с Конрадом в деревню, я уже просто мечтала об этом. Стыдно признаться, но там я надеялась досыта поесть. Такое уж было безотрадное время. За минувший месяц в городе, когда у матери или Конрада не было денег, я немало наголодалась. Приходилось есть за обедом конину, и порцию одного дня часто растягивали на два.

Такая жизнь всем уже надоела. Мечтали, чтобы поскорее убрались немцы. Они вывозили все, что только могли, и люди надеялись, что после их ухода на рынке появится больше продуктов. В городе ходили слухи, что высшее начальство будто бы уже выехало, но никто ничего толком не знал. Однако от предчувствия, что оккупация скоро кончится, было легче дышать. Как избавления, ждали люди работы и хлеба. Просто чудо, как пережили это кошмарное время бедняки.

Я мечтала о переменах, и на душе у меня была радость, какой я не испытывала, уже давно. Казалось, что и Конрад в тот день особенно приветлив ко мне. До моей болезни это было не так, а если и так, то редко. Я гораздо легче переносила бы лишения и горе, если бы ко мне хорошо относились. И я стала забывать, что Конрад до меня любил другую.

9

И снова я в деревне. Я так долго мечтала об этом, тосковала по маленькому Антсу, и вот — наконец! Мне было радостно и покойно.

Михкель и Милла встретили нас радушно. На обед подали свежий овощной суп и жареную баранину, а потом — яблоки. До чего все было вкусным! Откусывая первое в этом году яблоко, я пожелала в мыслях себе и Конраду счастливой жизни. После обеда мужчины стали беседовать (Михкель своими народными оборотами речи не раз вызывал смех), а мы, женщины, прислушивались к разговору или хлопотали на кухне. Время шло незаметно. Часов в шесть нас опять позвали к столу: среди прочей еды я заметила свежие, с золотистым отливом медовые соты. У меня так и потекли слюнки. Я уверена, посмотри кто-нибудь на меня со стороны, человек непременно подумал бы: она, наверное, давно не видела пищи. И я так наелась, что пришлось отпустить пояс. Такое уж было время, — приличный обед казался высшим благом. Немцы забирали все съестное, а бедный люд разве что во сне видел мясо, масло, яйца и прочую снедь.

Я снова прониклась уважением к Конраду — он все же создал мне сравнительно сносную жизнь. Мне было легко и радостно, я лишний раз убеждалась, что Конрад любит меня (это стало особенно ясно во время моей болезни). Счастье мое было прочнее, чем когда-либо раньше. Хотелось всегда видеть Конрада рядом с собой, но я уже готова была мириться с тем, что он время от времени куда-то уходит. Я знала, что он должен так поступать, что делает это и ради меня, ради нашего общего счастья. Не может же он сидеть со мной дни напролет, ему порой нужно побывать там и сям. Но вы же знаете, что у нас, женщин, одно дело — желания, другое — наши чувства.