Женщина - [11]

В 1967 году у моего отца случился инфаркт, и через четыре дня он умер. Я не могу описать это событие, потому что уже сделала это в другой книге, и рассказать об этом иначе, другими словами, в другом порядке, невозможно. Скажу лишь, что помню, как после папиной смерти мама омывала его лицо, надевала на него чистую рубашку и воскресный костюм. При этом она приговаривала нежные слова, словно купала и укладывала маленького ребенка. Глядя на ее простые и уверенные движения, я вдруг поняла: она всегда знала, что он умрет раньше нее. В тот вечер она снова легла спать рядом с ним. А днем, как и все четыре дня до этого, поднималась к нему в перерывах между покупателями, пока гробовщики не забрали его.

После похорон она была усталой и печальной. «Тяжело терять своего человека», – сказала она мне. Она продолжила вести дела, как прежде. (Недавно я прочла в газете: «Отчаяние – это роскошь». Возможно, книга, которую я пишу после маминой смерти – имея для этого и время, и возможность, – тоже роскошь.)

Она чаще виделась с родственниками, подолгу болтала с молодыми женщинами в магазине, стала позже закрывать кафе, где теперь собиралось всё больше молодежи. Она много ела и снова набрала вес. Любила поговорить и посплетничать, как молодая девушка. Как-то она гордо сообщила мне, что за ней ухаживают сразу двое вдовцов. В мае 1968-го – по телефону: «Здесь тоже жизнь бурлит, ох как бурлит!» А следующим летом – уже на стороне властей (и возмущалась, когда левые разгромили главный парижский гастроном «Фошон», который она представляла похожим на свой, только больше).

В письмах она уверяла, что скучать ей некогда. Но в глубине души хотела одного: жить со мной. Однажды – робкое: «Если бы я переехала к тебе, то могла бы взять на себя работу по дому».

В Анси я вспоминала ее с чувством вины. Мы жили в «большом буржуазном доме», у нас родился второй ребенок, а она осталась «ни с чем». Я представляла, как она возится с внуками, как живет в комфорте, и думала, что она будет рада такой жизни, раз хотела этого для меня. В 1970-м она продала магазин как частный дом (на сам бизнес покупателей не нашлось) и переехала к нам.

Был мягкий январский день. Она приехала с грузовым фургоном после обеда, пока я была в лицее. Подходя к дому, я увидела ее в саду: она держала на руках годовалого внука и следила за грузчиками, которые переносили мебель и коробки с консервами, оставшимися от магазина. Волосы у нее были полностью седые, она смеялась и вся излучала энергию. «Ты не опоздала!» – крикнула она мне издали. А у меня екнуло сердце: «Теперь я всегда буду у нее на виду».

Вначале она была не так довольна, как я ожидала. Она вдруг перестала быть владелицей магазина. Больше никаких финансовых забот, никакой усталости. Но и никаких новых лиц каждый день, разговоров с покупателями, гордости, что зарабатываешь «свои собственные» деньги. Теперь она была просто «бабушкой». В городе ее никто не знал, поговорить она могла только с нами. Мир внезапно стал для нее тусклым и тесным. Она больше не понимала, кто она.

Жить с нами означало наслаждаться материальными благами («Они прекрасно обеспечены!» – говорила она родственникам). Но при этом – не сушить полотенца на батарее в коридоре, «беречь вещи» (пластинки, хрустальные вазы), «соблюдать гигиену» (не вытирать детям носы своим носовым платком). Обнаружить, что нас не волнует то, что важно для нее – новости, преступления, несчастные случаи, хорошие отношения с соседями, постоянный страх «потревожить» кого-нибудь (мы над этим подшучивали, а ей было не до смеха). Она попала в мир, который принимал и отвергал ее одновременно. «Я здесь не к месту», – сказала она как-то со злостью.

И она не брала трубку, когда телефон звонил прямо рядом с ней, демонстративно стучала, прежде чем войти в гостиную, где мой муж смотрел футбол. Постоянно просила дать ей работу: «Если от меня тут ничего не нужно, я просто уеду», и добавляла в полушутку: «Надо же мне как-то жилье отрабатывать!» Из-за всего этого мы ссорились, я упрекала ее в том, что она специально себя унижает. Мне потребовалось немало времени, чтобы понять: в моем доме мама ощущает ту же неловкость, какую я сама испытывала подростком среди «тех, кто лучше нас» (как будто только «нижестоящие» должны страдать от различий, которых другие даже не замечают). А еще я поняла, что мама изображает из себя прислугу, инстинктивно пытаясь превратить наше культурное превосходство (которое действительно существовало: мы с мужем читали «Ле Монд» и слушали Баха) в экономическое (которого на самом деле не было), в модель «начальник – подчиненный»: так она бунтовала.

Потом она обвыклась и направила все силы на внуков и хозяйство. Она хотела полностью взять на себя работу по дому и досадовала, что на мне остаются готовка и покупки, а еще – стиральная машина, которой она боялась пользоваться. Будь ее воля, она бы никого не подпускала к хозяйству – единственной области, где признавали ее умения и где она точно приносила пользу. Как и прежде, она была матерью, которая отказывается от помощи. Знакомые упреки, если я занималась физическим трудом: «Оставь это, у тебя есть дела поважнее» (когда мне было десять, это означало «учить уроки», теперь – готовиться к занятиям, вести себя как интеллектуалка).