Жених - [5]

— Бахтиер, вставай. — Я тормошу мелкого.

— Не хочу. — Он морщится как капризный ребенок.

— Хоть ногами пошевели.

— Зачем? — Бахти скребет землю подошвами кроссовок.

— Ну, слава богу.

 

Хуршед отходит подальше от забора:

— Алло, Наим?

Наим, хуим. Я осторожно беру Бахти за руки и тяну на себя.

— Не надо, больно. — Его губы медленно вспухают, темнеют, истекают соком, как треснувшая черешня. — Посмотри, зубы шатаются?

— Не плачь, детка, мы тебе золотые вставим. — Я сую ему палец в рот — вроде не шатаются. Надеюсь, челюсть не сломана, как ему тогда невесту целовать? Или они на своих свадьбах не целуются?

— Саша-джян, мне дышат больно.

— Давай, я тебе “скорую” вызову.

— Не надо! — Он перекатывается на бок. — Не надо, я дома Точикистон пойду. Паспорт нерусский.

— Дурак, они всех обязаны брать.

— Не надо. — Бахти пытается улыбнуться, у него выходит не очень. Правая бровь рассечена, глазками теперь не постреляешь. — Эт ирунда. Мне два год назад солдат из поезд выкинул, сотрясение мозга.

По траве проплывает полоска света. Хуршед первый понимает, что случилось, и бежит через поле, размахивая телефоном.

— Стоять! — Серая фигура срывается за ним.

Второй мент приседает на корточки рядом с Бахти:

— Ты пострадавший?

Бахти щурится, прикрываясь ладонью:

— Нет.

— Документы.

— Дома лежит.

Мент переворачивает Бахти лицом вниз и шарит у себя в заднем районе, где висят наручники.

Я откашливаюсь:

— Не надо, у него, наверное, ребра сломаны.

Мент поднимает удивленные глаза. Щелк!

— Саша-джян, мне больно лежат, скажи ему.

— Че ты там лепечешь, баран? — Мент выпрямляется и поддевает его носком ботинка.

— Не трогайте его, ребро может легкое проткнуть. Или печень.

— Может, может. — Мент чешет бритую щеку. — Он вообще откуда?

— Из Таджикистана.

— Ну, понятно, — отвечает мент. — У преступности есть лицо. И это лицо — таджикской национальности.

Его напарник возвращается, тяжело дыша:

— Быстро бегает, сука… Короче, подозреваемый скрылся.

— Ну и заебись, — отвечает наш. — Ты тут посторожи чурку, я с молодым человеком поговорю.

Он деликатно берет меня под локоть и отводит на несколько шагов в сторону. Где-то в районе солнечного сплетения появляется приятное чувство страха.

— Итак, молодой человек. Насколько вам дорог ваш таджик?

 

* * *

Восьмера катится непривычно тихо, Наим курит и стряхивает пепел в окно:

— Эт херня. Я, когда на пятерк ездил, падрэзл ментовск тачку. Ани в бардюр заехли. Из мащины витащили, отпиздили нахуй, дэвть тысч атабрали. Все щт с собой было.

Бахти косится на меня:

— Саша, ты сколько дал?

— Не помню.

На самом деле, конечно, помню. Две тысячи восемьсот пятьдесят рублей. Столько стоит один таджик.

Хуршед оборачивается на переднем сиденье:

— Сам виноват, нехрен было рыпаться.

Бахти шепчет:

— Саша, пердай ему, он мудак, я с ним не разговариваю.

Старший, конечно, снова пристроил жопу впереди. Его ведь “тоже избили”. Младшего заставил пробираться на заднее, через спинку кресла, согнувшись в три погибели. Бахти рухнул мне на руки, я сам его втащил — он даже рта не раскрыл. Я бы, наверное, так заорал, что у Наимовой тачки повылетали все стекла.

 

* * *

Я режу простыню. Нужно было, наверное, купить бинты, я постеснялся сказать Наиму, он и так нас довез бесплатно. Бахти лежит на моей кровати и смотрит дивиди, где немецкая телка ссыт в рот пьяному бомжу. Это, кстати, не мой диск, мне их дал один друг-азербайджанец, сразу штук десять, потому что у самого их немерено, некуда складывать. Краем глаза я замечаю, что Хуршед включает мой ноутбук. Таджики любят раскладывать пасьянсы, с важным видом, как будто работают на Билла Гейтса.

— Слышь, сделай мне интернет.

— Не “слышь”, а “Александр Евгеньевич”. Совсем оборзел.

Он сам находит модем, я продолжаю резать простыню.

— Во я дурааак… — Хуршед цокает клавишами. — Бляяять, какой я идиот!

— Я даже не сомневался, что ты идиот.

Он щелкает мышью и ржет:

— Слышь, иди, посмотри.

Я читаю:

 

Качественный евроремонт, быстро и недорого.

Одиноким женщинам — скидки.

8 905 580 13 33, Хуршед.

 

Карие глазищи Хуршеда масляно блестят, он ждет, что я тоже засмеюсь. Он вспотел, от недавно мытых волос тянет овчиной. Закусил губу, постукивает беспроводной мышью о стол — молчание затянулось. У него красивые белые зубы, никакого золота. Золото носят только дикари, он выше этого, он белый человек.

Я закрываю ноут.

— Хуршед, его нужно раздеть.

— Тебе надо — ты и раздевай.

Моя рука с ножницами застывает в воздухе.

— Вон из моего дома.

— И куда я пойду? — Он развалился в кресле, не верит, что я смогу его выгнать.

— К Наиму, к Тане, Кате. На хуй.

Бахти на кровати ойкает — наверное, повернулся неловко. Так и есть, приподнялся на локте, хочет слезть. Я укладываю его обратно, он послушно откидывается назад и смотрит, опустив веки, мутными глазами-половинками, маленький, несчастный обкурыш. У таджиков всегда хорошее настроение, я еще ни разу не видел грустного таджика. Нужно загадать желание.

Хуршед лютует в коридоре: пинает сумки, вжикает молниями, раскидывает обувь. На кухне что-то обваливается с жутким грохотом, я бегу смотреть. Плитка вылетела над раковиной, три ряда, клали год назад мои же таджики. Сверху мне на голову падает еще один кусок кафеля. Хули от баранов ждать, не руки, а копыта.