Жена - [32]

Вот она говорит: «А помните, в „Сверхурочных“ тот отрывок, где дочь моет голову? Это самое прекрасное описание взрослеющей девушки, которое я когда-либо читала. Откуда вам столько известно о женщинах, мистер Каслман?» В ответ он пожимает плечами и рассыпается в благодарностях. Иногда через несколько дней они снова сталкивались уже в другом месте – как это происходило, я никогда не понимала.

Очаровательная молодая женщина, что подошла к нему в лобби отеля «Хельсинки Интерконтиненталь», наверняка была начитанной финкой из провинциального городка, которой просто захотелось подержать лауреата Хельсинкской литературной премии за руку чуть дольше положенного. Она все еще улыбалась, когда они расстались и он зашагал к лифту.

– Какой ты счастливчик, тебя везде любят, – шепнула я, когда коридорный вставил ключ в замочек на панели лифта, и стеклянная клетка медленно двинулась вверх с приятным мягким шелестом, что умели издавать только европейские лифты.

– Сомневаюсь, что эта женщина меня любит, – ответил он. – Ты преувеличиваешь.

– Да я даже денег готова поставить. Немного, – сказала я.

– Ну должен же хоть кто-то меня любить, – ответил он. – Насколько я понимаю, сейчас этим никто не занимается.

Стоявший рядом коридорный притворился, что не понимает наш зашифрованный супружеский разговор. Лифт поднимался вверх; гудели тросы, чувствовался легкий холодок с залива, и вскоре мы вышли на VIP-этаже, где было тихо и пустынно. В конце коридора юркнула за угол горничная. Перед нами распахнули широкую дубовую дверь и пригласили в президентский номер. Из огромных окон открывался вид на брусчатку и деревья внизу.

– Горячая вода, – гордо объявил коридорный в одной из ванных комнат, повернув медный кран над мраморной раковиной, – и холодная, – он повернул второй кран.

В нашем номере была парадная столовая, две спальни, гостиная, небольшая библиотека и собственная сауна. В просторной спальне стояла огромная белая кровать с высокими столбиками в изголовье; на ней лежали два пушистых халата. Ошеломленный долгим перелетом, всеобщим вниманием и роскошью, Джо медленно стянул с себя одежду и облачился в халат.

– Не знаю, что нам делать дальше, – сказал он мне.

– Знаешь, что нам надо сделать? Поспать.

Он кивнул, сел на кровать, попружинил на матрасе и демонстративно зевнул.

– Думаешь, стоит? – спросил он. – Может, подождем до вечера? Разве не лучше нарочно не разрешать себе спать, чтобы завтра встать по их расписанию? Все равно я не усну, – произнес он. – У меня никогда не получается уснуть, ты знаешь.

– Сегодня получится, – сказала я. – Спорим, ты еще никогда так не уставал.

– Точно, – ответил он.

Мы разделись и залезли в глубокую белоснежную пучину одеял. Близость наших тел была нам безразлична; мы игнорировали друг друга, но у меня к безразличию в последние годы примешивалась еще и враждебность, которую Джо старался сейчас не замечать. Мы лежали рядом, не испытывая друг к другу ни капли тепла. Где-то в глубине наших апартаментов невидимые бесшумные горничные тихо открывали и закрывали невидимые двери. Они молча полировали фрукты и раскладывали их в корзины, сворачивали края рулонов туалетной бумаги в затейливые фигурки. Потом наконец череда тихих звуков замолкла, и мы с Джо остались лежать в тишине под одеялами из высококачественного хлопка, поддерживающими идеальную температуру тела. Рядом со мной в кровати Джо казался маленьким; из-под одеяла выглядывала пенная шапочка белых волос на его груди и соски, эти рудиментарные кружки. Он выглядел хрупким, усталым, но довольным, и, как ни странно, впервые за долгое время уснул. Мы оба уснули.

Наконец нас разбудили голоса – наш неестественный сон авиапутешественников медленно развеял ангельский хор, и, открыв глаза, мы с потрясением увидели, что уже позднее утро следующего дня, а в нашем номере полным-полно незнакомых людей – девочек, одетых в белое и несущих свечи. Они протяжно пели на финском. Потом нам объяснили, что это традиция, ритуал посвящения, который проходят все лауреаты Хельсинкской премии – бесстыжее копирование представления, которое устраивают для лауреатов Нобелевки шведы. Мы лежали ошеломленные, в глаза после сна как песка насыпали, а у стен выстроились фотографы и снимали происходящее.

Девочки со свечами отошли в сторону, и вперед выступили несущие яства – девочки с подносами, на которых лежали фрукты, сыр и выпечка, присыпанная сахарной пудрой. Потом те тоже отошли, и приблизились две девочки, несущие большие чашки кофе – не чашки даже, а миски вроде тех, из которых лакают котята. Угощения, кофе и свечи оставили у подножия кровати на серебряных подносах.

– Долго еще? – прошептал Джо мне на ухо, но я шикнула на него и улыбнулась девочкам, а он, наученный опытом, последовал моему примеру.

Как по команде миловидные девочки взялись за руки, подняли вверх свои тонкие ручки и запели голосами, способными тронуть даже самое жестокое сердце. Не знаю, что значили слова их песни; видимо, они славили этот день и восхваляли торжественный повод, хотя с таким же успехом могли бы петь:

Иди ты в жопу, Каслман,

Напыщенный старпер,