Жена - [27]

Я все смотрела на него, на знакомую горбинку на носу, лиловатую кожу век, тонкие белые волосы, и вспоминала, что когда-то он был маленьким мальчиком с ангельской внешностью, потом – амбициозным и красивым молодым преподавателем литературного мастерства, а потом – самоуверенным знаменитым писателем, который не спал по ночам и хотел вдохнуть целый мир, задержать на миг в легких и выдохнуть. Сейчас он постарел, в его сердце торчал искусственный свиной клапан (как его ни назови, кусок свинины есть кусок свинины), который воткнули туда, как гвоздику в ростбиф, и свиные воспоминания, казалось, просочились в его голову: счастливые картинки, в которых предыдущий обладатель клапана рыскал среди подгнивших нектаринов и старых теннисных туфель. Его энергия, которой прежде хватало на тысячу дел, теперь истощилась, и где бы он ни появился, лавры шелестели и похрустывали под ногами, их лозы и листья располагали к спокойному отдыху.

Вскоре наш автомобиль остановился у парадного входа в отель «Хельсинки Стрэнд Интерконтиненталь». Люди в форме синхронно повыпрыгивали из отеля и бросились открывать замерзшие двери нашей машины; холод, казалось, был им нипочем. Мы вошли в лобби; багаж везли за нами. Владелец отеля и его восторженная жена выскочили нам навстречу, поздоровались, стали поздравлять Джо. Резкость холода сменилась роскошью тепла. В отеле пахло дремучим лесом из скандинавской сказки, которая могла бы называться, к примеру, «Юный Пааво и пять желаний».

Лобби заливал рассеянный свет; он словно проникал сквозь густые ветви громадных деревьев. Я чувствовала запах сосны и смолы, хотя это было странно, и, поскольку мой разум слегка помутился от разницы во времени, мне захотелось лечь прямо здесь, на ковре отеля «Интерконтиненталь» – мол, смотрите, какая жалкая и неврастеничная жена у нового обладателя Хельсинкской премии по литературе.

Но мы пошли дальше. По мягкой лесной подложке мы прошагали мимо стен из красного дерева и длинных золотистых коридоров, мимо коридорного в безукоризненно чистой форме и двух его ассистентов – все трое, казалось, были братьями из одной семьи, такой, где детей специально выращивают, чтобы те впоследствии работали в финской гостиничной индустрии.

Джо освоился и ускорил шаг. Он чувствовал себя в своей тарелке, спокойно шел вперед. Его не смущало, что он, бруклинский парнишка, здесь чужой; напротив, это добавляло ему обаяния в незнакомой стране. Кроме небольшой группки репортеров и фотографов и личного редактора Джо Сильви Блэкер, нескольких людей из издательства и сонного Ирвина, который совсем недавно стал агентом Джо, других американцев я не видела. Американцев в Европе легко можно было узнать по небрежной походке и улыбкам, по слишком яркой одежде и по тому, как они цеплялись за свою драгоценную «Геральд Трибьюн»; они также всегда рвались завязать разговор с другими американцами, как будто без знакомого раскатистого говора своей родины им становилось страшно, как заблудившимся детям.

Обе наши дочери вызвались поехать с нами в Финляндию, но Джо, кажется, не хотел, чтобы они ехали, поэтому они и спрашивать перестали. Они уже привыкли.

– Понимаешь, Сюзанна, – сказал он старшей, – если ты поедешь, я буду чувствовать себя виноватым, потому что мне будет некогда с тобой общаться. Я буду беспокоиться. Я буду отвлекаться. Может, вы с Марком и мальчиками приедете в Уэзермилл и погостите после нашего возвращения? Можем все выходные провести вместе. Я буду на сто процентов в вашем распоряжении. Целиком и полностью. Стану вашим рабом.

Глаза его шаловливо блеснули – мол, уважь каприз старика. Он научился этой уловке с тех пор, как старость взяла свое, сделала его неповоротливым и повредила его сердце. Если бы дети поехали с нами, они бы действительно его отвлекали, но он думал о себе, а не о них. Он выиграл Хельсинкскую премию по литературе. Для него это было серьезно. Он хотел насладиться этой победой сполна, с толком, с расстановкой, не отвлекаясь на попытки угодить всем членам семьи, что в большой семье всегда невозможно.

Он и прежде получал премии, не такие важные, и наши причесанные и наряженные дети присутствовали на банкетах, званых ужинах и коктейльных приемах и в детстве, и в отрочестве. Не знаю, как он к этому относился, но мне всегда нравилось ходить на торжества с детьми. Я цеплялась за них, когда мне становилось невыносимо. Если быть до конца честной, я использовала их как живые щиты. Щиты в красивых платьицах и во взрослом костюмчике и туго завязанном галстуке, зелено-золотом, из магазина «Одежда для юных джентльменов».

На этих приемах я всегда напивалась – пила и белое вино, что мне подносили, и шампанское, и все подряд. Дети это видели и научились распознавать момент, когда у меня затуманивались глаза.

– Мам, – однажды прошептала Сюзанна, когда мы стояли под маркизой на приеме Академии искусства и словесности, куда Джо только что почетно приняли. За ужином я поела отварного лосося, но этого оказалось недостаточно, чтобы нейтрализовать количество выпитого. Я еле держалась на ногах, слегка покачивалась взад-вперед, и Сюзанна – ей тогда было тринадцать – удержала меня, выставив руку.