Жена смотрителя зоопарка - [89]

Хотя они могли взять с собой в грузовик любые предметы из домашнего обихода, решили, что разумнее путешествовать налегке, поэтому уложили только матрасы, одеяла, подушки, зимние пальто, обувь, емкости для воды, кастрюли, лопаты и некоторые другие необходимые вещи. Все ценное требовалось спрятать подальше от бомб и мародерствующих солдат, поэтому они упаковали шубы, серебро, печатную и швейную машинки, документы, фотографии, фамильные ценности и прочие сокровища в большие ящики, а Ли́сник со своими помощниками снес их в подземный коридор, соединявший виллу с Фазаньим домом, после чего они заложили вход в тоннель кирпичами.

Двадцать третьего августа, в день отъезда, Рысь видел, как огромный снаряд упал всего в пятидесяти метрах от виллы, зарылся в землю, но не взорвался; вскоре после этого появился отряд саперов во главе с офицером, который поклялся, что всех, кто в полдень еще будет на вилле, ждет расстрел. Рысь побежал в Фазаний дом в последний раз покормить кроликов одуванчиками, после чего вытряхнул их из открытых клеток. Сконфуженные своей новообретенной свободой, кролики отказывались уходить, поэтому Рысь брал их по одному за длинные уши и выносил на лужайку. Хищников не было нигде, ни в кустах, ни в прудах, ни в небе, а последние из домашних питомцев – орел и мускусная крыса – были отпущены днем раньше.

– Бегите, глупые кролики, бегите! – кричал на них Рысь. – Вы свободны!

Антонина смотрела, как меховые комочки всех размеров медленно прыгают по траве. Внезапно из кустов выскочила Бальбина и подбежала к Рысю, высоко задрав хвост и мурлыча. Один прыжок кошки, и кролики бросились врассыпную, а Рысь взял Бальбину на руки.

– Бальбина, ты что, хочешь поехать с нами?

Он понес ее к дому, но кошка вырвалась у него из рук.

– Так ты не хочешь ехать с нами? Жаль, – сказал он и с горечью добавил: – Тебе повезло, по крайней мере, ты можешь здесь остаться.

Кошка удалилась в кусты.

Наблюдая за этой сценой с крыльца, Антонина ощущала сильнейшее желание тоже остаться дома, одновременно испытывая не менее сильное желание сесть наконец в грузовик и поехать на вокзал; и она то и дело поглядывала на часы, хотя «стрелки двигались неумолимо». Ее посетила мимолетная мысль забраться в какое-нибудь убежище в Варшаве, но где его найти? Она переживала из-за своей свекрови, которая плохо ходила, «не могла пройти и полмили», боялась встретить по пути немцев, которые, по слухам, хватали всех поляков без разбора и отправляли в лагерь смерти под Прушкувом. При таком положении дел ехать на запад со зверофермой казалось самым разумным.

В половине двенадцатого к вилле подъехал старый грузовик Ли́сника, и они быстро уложили свой багаж. Оставив зоопарк за спиной, они петляли по боковым улицам, пока не оказались на вокзале, где ждал зафрахтованный вагон, уже набитый лисицами, норками, нутриями и енотовидными собаками, с ними ехал и Вицек. Антонина и все остальные сели в вагон, и скоро поезд пересек реку, по пути пару раз останавливался на станциях, чтобы взять пассажиров, и наконец медленно затормозил. В Ловиче им приказали выгрузить ящики и ожидать прибытия других животных с польских звероферм, чтобы потом огромной объединенной фермой отправиться в Германию. Антонина провела день, бродя по городку, ошеломленная свалившейся на нее свободой и поразительной тишиной; ничто здесь не указывало на войну. На следующий день она отправилась искать помощи и узнала, что Анджей Грабский, сын польского экс-премьер-министра, оказывается, входит в число директоров немецкой меховой компании; когда она объяснила, что боится везти своих маленьких детей в Германию, Грабский нашел для нее в городе временное пристанище. Спустя шесть дней они попрощались с Ли́сником (которому пришлось остаться в Ловиче со своими животными), наняли лошадь с повозкой и двинулись в деревню Марывил, до которой было всего четыре мили, однако «долгое, медленное путешествие показалось вечностью».

Когда они в конце концов добрались до маленькой сельской школы, расположенной в старом доме, их встретила какая-то женщина и разместила в небольшом классе, деревянные стены которого были в пятнах, на грязном полу лежала солома. С потолка свисали клочья паутины, рамы были выломаны, и все усыпано сигаретными окурками. Они поставили клетку Вицека рядом с обмазанной глиной печкой; Антонина писала, что кролик, который скреб клетку, желая выйти на свободу, производил единственный звук в этой тишине, такой странной после недель взрывов и автоматных очередей, тишине не успокаивающей, но пустой, неестественной, тревожной, «тяжкой для наших ушей».

– Какая жуткая тишина, – сказал Рысь, обхватив мать руками за шею и крепко обнимая.

И хотя Антонина не хотела, чтобы он боялся или страдал, ей было удивительно, что он ищет у нее утешения. Все августовские дни, полные ужаса и неопределенности, Рысь старался вести себя твердо и по-взрослому, но теперь, к ее облегчению, «он наконец-то смог позволить себе стать ребенком».

– Мама, я знаю, что мы никогда больше не вернемся домой, – говорил он, обливаясь слезами.

Переехав из старого большого города, охваченного войной, в мирную деревушку, где они не видели смысла устраиваться надолго, предчувствуя, что скоро снова снимутся с места, они лишились связей с друзьями, родными и подпольем, но также избавились и от грохота артиллерии. Однако их мир, оставшийся вдали, не отпускал от себя; Антонина описывала, как почти постоянно ее захлестывало горе, она «не могла ни назвать, ни повлиять… на нереальное и ненадежное», но она поклялась всячески подбадривать Рыся.