Жена смотрителя зоопарка - [48]

Слабые, изможденные, голодные, замученные и обезумевшие, все шли к рабби Шапире за духовной пищей, к которой он присовокуплял моральное лидерство и бесплатные столовые. Как ему удавалось проявлять такое сострадание к людям, оставаясь при этом в здравом рассудке и продолжая творить? Заставив умолкнуть разум и обратившись к природе:

«Человек слышит голос [Наставника] во всем в мире: в чириканье птичек, мычанье коров, в голосах и шуме человеческих существ – во всем этом слышится голос Бога…»[53]

Все наши чувства питают разум, и если посадить его на диету из жестокости и страданий, как ему остаться здоровым? Стоит сознательно изменить диету, научиться мысленно перенаправлять сознание, и можно напитать разум. Рабби Шапира твердо знал: даже в гетто обычные люди, а не только монахи, аскеты или раввины, могут таким образом умерить свои страдания. Для своих медитативных практик он избрал красоту природы, однако для большинства обитателей гетто природа осталась лишь в воспоминаниях – в гетто не было ни парков, ни птиц, ни зелени, – и они страдали от утраты природы, как от фантомных болей после ампутации, нарушившей ритмы тела, истощившей чувства, сделавшей главные представления о мире непостижимыми для детей. Один из обитателей гетто (Марек Эдельман) записал:

«В гетто одна мать пытается объяснить своему ребенку, что такое расстояние. Расстояние, говорит она, „больше, чем наша Лесная улица. Это открытое поле, а поле – это широкое место, где растет трава или початки кукурузы, и когда стоишь посреди поля, то не видишь ни его начала, ни конца. Расстояние такое большое, открытое и свободное, что там сливаются небо и земля… [Расстояние] значит непрерывное путешествие в течение многих часов, иногда даже целых дней и ночей, в поезде, на машине, может быть, на борту самолета… Паровоз дышит, сопит, глотает горы угля, как те, которые нарисованы у тебя в книжке, только настоящие, а море – настоящая огромная ванна, где волны поднимаются и падают в бесконечной игре. А в лесах растут деревья, такие же деревья, как на Кармелицкой и Новолиповой, но их так много, что невозможно сосчитать. Они сильные и прямые, с зелеными кронами, и лес полон этих деревьев, деревья повсюду, куда ни посмотри, на них много веток и листьев, на них поют птицы“»[54].

Раньше ликвидации произошло отлучение от Природы, и, как писал рабби из гетто, только благодаря чуду и силе духа можно было побороть физический распад ежедневной жизни.

Глава восемнадцатая

1941 год

Лето сменила осень, и стаи снегирей, красных клестов и свиристелей устремились на юг из Сибири и с севера Европы по небесным коридорам, что старше Великого шелкового пути, пролетая над головой выстроенными в клин эскадрильями. Польша лежит на пересечении нескольких огромных птичьих маршрутов: южного из Сибири, северного из Африки, западного из Китая, – и осень расшивает небо кружевом перелетных певчих птиц и шевронами крикливых гусей. Насекомоядные птицы летят далеко в Африку, например, серая мухоловка преодолевает тысячи миль и движется без остановки над Сахарой около шестидесяти часов. Большим голубым цаплям и другим болотным птицам нет нужды лететь так далеко, они останавливаются на берегах Средиземного моря, Атлантики, Каспия или Нила. Перелетные птицы не всегда следуют четким маршрутам, и во время войны некоторые из них летели западнее или восточнее привычного пути, минуя перепаханную бомбами Варшаву, хотя бóльшая часть Европы была такой же неприветливой.

Поздней осенью «гости» и визитеры виллы тоже мигрировали в более теплые места и более надежные схроны. Жабинские встречали третью военную зиму с таким жалким запасом угля, что обогревать можно было только столовую, поэтому первым делом они слили воду из радиаторов, заколотили лестницу и второй этаж. После чего дом поделился на три климатические зоны: подпольной сырости, экватора первого этажа и полярных спален. Старая американская печь, топившаяся дровами, которую перетащили из Львиного дома, дымила немилосердно, но обитатели виллы все равно сидели вокруг нее, глядя сквозь маленькую стеклянную дверцу на красные и синие языки пламени, которые лизали куски угля, время от времени омывая их огнем. Пока труба пела гимн теплу, они наслаждались невыразимой магией волшебно согретого в мороз дома. Закутанные в шерсть и фланель, Ян с Рысем спали под кучей одеял и пуховых перин; когда они вскакивали с постели, накопленного тепла хватало ровно на то, чтобы одеться и бежать на работу и в школу. В кухне было словно в мясохранилище, мороз сковывал окна снаружи и изнутри, и приготовление еды, мытье посуды или, хуже всего, стирка – любая работа, требовавшая погружения рук в воду, – казались Антонине пыткой, кожа у нее на руках растрескалась так, что даже кровоточила. «Люди с безволосой кожей просто не адаптируются к пронизывающему холоду, – размышляла она, – разве только проявляют смекалку, чтобы натянуть на себя звериные шкуры и заточить в ловушку дымный огонь».

Каждый день, когда Ян с Рысем уходили, она впрягалась в санки и тащила бочку с отходами с бойни в курятник, потом кормила кроликов сеном и морковкой с огорода. Пока Рысь учился в подпольной школе в нескольких кварталах от дома, Ян работал в центре, в маленькой лаборатории, которая занималась инспекцией и дезинфекцией зданий, – малозначимая служба, приносившая ощутимую пользу: продуктовые карточки, ежедневные мясо и суп, право на труд, небольшую зарплату и нечто, совершенно бесценное для подполья, – легальный доступ во все части города.