Жена монаха - [3]

В шаге от будущей калитки шевелила черною гривой исполинская плакучая береза, а под нею вытаяла в прошлогодней траве узенькая солдатская могила.

В сорок втором в околках и рощицах шли бои. Под деревом отдыхал полувзвод пехотинцев, и солдат по имени Виктор, предчуя кончину, попросил товарищей схоронить его, коли что, под этой березой.

Бой был страшный, наших и ненаших полегло-сгинуло тьмы, но ребяческую, почитай, прихоть бойца отчего-то уважили, не забыли.

– Смогли! – словно бы гордясь чужою обязательностью, сказал Рубаха, поведавший историю Хмелеву как не только историк, но и местный краевед.

В настоящую же минуту, словно орангутанг либо тигр в клетке, он мотался туда и обратно по тесноватой хмелевской кухне и в артистическом возбуждении исполнял дифирамб денежному знаку.

Какой порох, какие китайцы! Были б мани, бабки, тити-мити да колобошки, отыскался б, не извольте сомневаться, и порох в пороховницах!

А еще – при титях-митях-то – свобода, воля, независимость, комфорт и любые-всяческие – от высших до низших – наслаждения!

Ну что реально важнее денег? Ну вот скажите ему, Рубахе? Ну вот что? Что? Что-о?

Напоминая встрепанного, отогнанного от кормушки воробья, Плохий по-прежнему хохлился в обтерханном свитерочке в углу на лавке. «Дифирамб» имел целью выпростать его из тараканьей щели – развеселить, спровоцировать к спору, протянуть руку, подставить плечо.

Хмелев, почувствовав, заставил поэтому себя вякнуть словцо в поддержку «оратора».

– Душа. – тихо выговорил он и от смущенья кашлянул в кулак. – Душа, Толя, важнее.

– Ду-у-у-ша-а?! – так и подхватил Рубаха с лету и на полном ходу. – Хым-хым, душа. Добре, сынку! Пускай! Прекрасно даже – душа! Но, товарищи, – и с внезапным в крупном теле балетным изяществом развернулся к «аудитории». – Отовсюду доносится ко мне эта ваша душа! Душа поет, душа горит. болит, ноет, не принимает, переворачивается, разрывается, мается, обливается кровью, ропщет, загнивает и даже якобы гибнет иной раз при живущем с разгону теле. У кой-кого хмарь на ней ноне и воротит с нее. Но! Господа, земляки, граждане! – Остановившись, он уткнул в низкий потолок кривоватый и желтый от табаку палец. – Это ж, извиняюсь, хухры-мухры! Смешно учить взрослых, читающих газеты людей, но если вы пацаны честные, ответьте мне: кто из вас обонял ее хоть раз обонянием и осязал осязанием? Кто, простите за брутальность, ш-шупал ладонями и утыкал в перси перст?! Никто, никогда и ни единого разу! То-то и оно-то. А когда кругом одни сплошные китайские открытия и цивилизация цивилизованных стран, она, душа ваша, есть один жалкий отсталый артефакт!

Что-то было еще – про «в бизнесе, в Интернете, в клонированье и пересадке внутренних органов», но Хмелев, с третьей фразы угадав неназываемую мысль, следил более за Плохием.

«Не тужи, Вадим Мефодьевич! – жалел он, позабыв собственные обстоянья, чужого едкого человека. – Глядишь, как-нибудь поушомкается.»

– Живем в очевидном полаганье ее отсутствия, – поканчивал с душою Рубаха, – а с языка не отскребешь! Отчего ж такое это на белом свете, мужи и братия? В чем дело, пацаны?

Он возвратился к столу, сел на табурет и закурил с загадкой ума во взоре, пуская ртом крепкую дымовую струю.

Из-за двери, из сенок было слышно, как стучит о пол хвост Лира Лоренцо, взволнованного энергией Рубахиной речи, но тот, для кого она предназначалась, не поводил, похоже, и соколиной своею бровью.

Когда, однако, остывая, трибун бормотнул еще про «субъективно-идеалистический рудимент», в углу под вешалкой наметилось шевеленье и звуки жизни.

– Нони! – в упор наводя в расслабившегося Рубаху мутную свою голубень, спародировал его Вадим Мефодьич. – Философ! Эрудированный и элегантный. Отлично!

Надо думать, это была грубость.

Задирание такое.

Заедание.

Но был шанс уладить дело по-человечески, и Хмелев с Рубахой обоюдно, не переглянувшись, не услышали ни грубости, ни задира.

Когда-то Хмелев работал на студии кинохроники и по служебной необходимости запоминал различные нестандартные формулировки.

– Душа, – попробовал он снова помочь Рубахе, – это такая излишняя теплота жизни!

Рубаха благодарно на него глянул, оборотив на секунду в фас мужественное положительное лицо.

– А знаешь, Анатоль, – вклинил к ним педалированно «задушевный» рокоток Плохий, – за что тебя в деревне любят? За че-ло-ве-ко-уго-о-о-дие! Ты гейша таиландская, а не философ!

Рубаха выпятил челюсть, надул щеки, вздохнул и поворотился лицом к обличителю.

– Ну, я понимаю, Вадя, гейша! Даровитая проститутка. Но отчего ж таиландская-то?

С мгновенье примерно Плохий явно колебался. Улыбнуться? Принять мирное предложение?

Но – поколебался-поколебался. и не улыбнулся.

Отчасти еще в шутку, но и недозволительно в светском обществе всерьез, он заявил, что Рубаха – социалистический урод, плотский мудрователь, что у него репризное мышление и ни Розан Розаныч[1] его, ни сам он ничего в жизни не понимают, поскольку оба безбожники, и что таких, как Рубаха, «артистов» Платон гнал взашей из своего «Государства» и сегодня он, Плохий, понял почему.

– Почему? – едва слышным – пустым – сипотком спросил Рубаха у Плохия.