Жена башмачника - [144]

В середине дня Чиро и Энца стояли на Пятой авеню и прощались.

– Спи хорошенько на корабле. Дыши свежим воздухом и ешь как следует. Пообещай мне, что будешь есть! – умоляла Энца.

– А еще курить и пить виски, – засмеялся Чиро.

– Можешь делать что угодно, но не смей танцевать с красотками!

– Но они такие забавные, – поддразнил он, обняв ее еще крепче.

– Пожалуйста, запомни каждую мелочь в доме моих родителей. Навести могилу Стеллы и поцелуй от меня голубого ангела. Сделаешь?

– Конечно.

– И посмотришь на Пиццо Камино? Я забыла его и хочу, чтобы ты увидел его за меня.

– Я буду в Скильпарио твоими ушами, глазами и твоим сердцем. Позаботься о Лауре, ты нужна ей. Помоги ей подготовить детскую и ухаживать за ребенком. И не беспокойся. Ты же знаешь, что наши горы – истинное чудо.

Почти все путешествие Чиро провел в шезлонге на палубе второго класса. Слыша гудки встречных кораблей, он вспоминал, как кидал уголь в чреве парохода «Вирджиния». Вспоминал, как встретил Луиджи и как после недели в кочегарке кожа оставалась серой от угольной пыли, сколько бы он ее ни тер.

И вот теперь он гораздо старше и путешествует как вполне состоятельный человек. Да, он плыл не в первом классе, где пассажиров всячески баловали, но каюта была удобной, а иллюминатор заметно выше ватерлинии. Укладываясь спать в первый вечер, Чиро улыбался про себя: еще ни разу не плавал он через океан выше ватерлинии.

Каждое мгновение путешествия пробуждало в нем воспоминания. Когда корабль причалил в Неаполе и Чиро услышал родную речь, то, к собственному удивлению, заплакал. В поезде, следующем на север, он никак не мог насытиться компанией соотечественников – впитывал каждую подробность и вспоминал, что такое быть итальянцем.

На самом деле он теперь не был ни итальянцем, ни американцем. Он был умирающим, отправившимся в последний путь, чтобы склеить то, что разбилось, исцелить раны, которые не способны вылечить никакие лекарства.

Чиро заранее решил, что последний участок Пассо Персолана пройдет пешком. Багаж он отправил на повозке, велев доставить в монастырь, где монахини приготовили для него гостевую комнату.

Застегнув пальто, Чиро начал подниматься в гору, ко въезду в Вильминоре. Достигнув вершины, он взглянул вниз, в ущелье, где листья затянувшегося лета опали, обнажив переплетение седых ветвей. Отсюда ветви выглядели клубком детских каракулей, угольно-черным гнездом пересекающихся загогулин, накорябанных ребенком, который учится писать.

Чиро вспомнил девочек, за которыми ухаживал и которых звал побродить по горам. Какой великолепный предлог для того, чтобы подержаться за руки, предлагало место, где дорога внезапно сужалась. Он вспомнил день, когда Игги вез их с Эдуардо вниз, – говорили они мало, но Игги разрешил ему выкурить сигарету. Когда Чиро отослали из монастыря, ему было пятнадцать. Одно прегрешение против священника Римской церкви изменило ход всей его жизни.

Дойдя до промоин, заполненных землей цвета корицы, он подумал об Энце и о жизни, которую они могли бы прожить в этих горах вместе.

Может, здесь у нее было бы больше детей и она бы не вела отчаянную борьбу за выживание, сказавшуюся на ее здоровье. И может, он построил бы дом на холме, как рисовалось в детских мечтах.

С тех пор как Чиро в последний раз стоял на главной площади Вильминоре, минуло двадцать лет.

Осмотрев колоннаду, он понял, что она совсем не изменилась. Некоторые лавки на площади перешли от отца к сыну, но в целом городок был точно таким же, как в день, когда он его покинул. Вокруг церкви и дома священника сгрудились беленые домики, а через дорогу врос в землю монастырь. Иерархия осталась прежней. Чиро почувствовал себя дома.

Он забарабанил в дверь монастыря, потянул цепь звонка. Наконец дверь отворилась и сестра Тереза нежно взяла лицо Чиро в ладони. За двадцать лет и она нисколько не изменилась – только мелкие морщины паутинкой расползлись вокруг глаз, выдавая возраст.

– Чиро Ладзари! – воскликнула она. – Мой мальчик! – И бросилась его обнимать.

– Я теперь старик. Мне тридцать шесть, – сказал он. – Видите шрамы от станка? Башмачник.

– Молодец! Энца мне писала. Говорит, если я буду ждать от тебя письма, то точно прожду до Судного дня.

– Да, такая у меня жена.

– Ты счастливый человек. – Она спрятала руки в рукавах своего одеяния.

По правде говоря, Чиро был не очень-то счастлив.

Сестра Тереза повела его в монастырь.

– Приготовите мне пастину?

– Конечно! Но, знаешь, теперь я работаю в конторе. Кухарит у нас сестра Бернарда. Она из Фоджи, здесь всего пару лет. Отлично готовит помидоры. И гораздо лучше меня печет хлеб.

– Нет, ваш хлеб был великолепен!

– Мне хорошо удавались запеченный крем и тапиока, но кексы вечно выходили каменные.

В вестибюле монастыря собрались монахини. Юные лица послушниц были незнакомыми, но среди девушек были и сестры постарше – те, что в дни его детства только-только поступили сюда. Матерью-настоятельницей стала теперь сестра Анна-Изабель, сестра Тереза – ее первой помощницей.

Сестра Доменика умерла вскоре после того, как Чиро уехал, а сестра Эрколина – недавно. Черно-белые остались неизменными – стайка чудаковатых тетушек, забавных, начитанных, обладающих острым умом. Они выживали, подобно ему, с помощью юмора или упрямства. Но все эти женщины искренне веровали.