Желтый караван - [63]

— На станции, — говорил кто-то в полусвете, — отсюда летел. Истребитель. А бабы стояли. Как стеганет из пулемета. И смеется. Низко летел…

— Ма-а-ма! — закричал Толик. Он узнал мать в крайней женщине и заплясал на булыжнике, прижимая к груди черную пилотку.

— Заткнись ты! — крикнул Вовка. — Это теть Нюра! Не видишь?! Где твоя мать?! А?!

— Мать?! Она… да-да, — сказал Толик, — да! Тетя Нюра, а мать — она дома сидит?! Да?! Она же, наверное, не поехала на станцию?!

— Дома твоя мать!

Короткими, частыми воплями зашлась сирена.

— Граждане! В укрытие! — гаркнул верховой. — Все с дороги!

Шоссе опустело. Осталась только телега с длинной тенью.

— А мамка дома, конечно, — говорил Толик, спотыкаясь и спеша, — она дома… побежали?! А?! Это же был добрый летчик?!

БЕЛАЯ ПИХТА

Рудик велел срочно жечь книжки со звездами, флагами, даже просто — с красной обложкой. Он был на год старше, через час уезжал, поэтому, наверное, и командовал, выхватывая книжки с Петькиной полки:

— И за эту расстреляют тебя, а уж за эту — точно! И мать расстреляют!

— Это «Плюх и Плих»!

— А зачем звезду нарисовал?! Дурак, что ли?!

— Да мы уйдем вечером!

— Да, а может, не успеете, а тогда соседей расстреляют!

Рудикова мать вопила (в окно было слышно), увязывая вещи:

— Сволочи! Пропадаем! Столько наживали!

Глуховатый дед Мерзликин спрашивал пробегавших из своего окна:

— Чо? Чего она? Взошел уж немец-то?

— Да нету еще! — отвечали ему. — Это она со страху блажит!

— Тогда, — удивлялся дед, — чего ж вожжами-то ее? Надо!

Мимо окон по шоссе стремительно проходили короткие, пыльные колонны бойцов, каждая со своей песней, только иногда дурной командир кричал: «Отставить песню!» — чаще же так, с песней и уходили под гору, за черную рощу, на закат, который стоял теперь всю ночь бестолково бубня, а на дымной его полосе иногда проползали черные крестики, оставляя грязный след, — падали сбитые самолеты. Закат бубнил и дрожал на западе, а с юга в осеннем небе ползли, прерывисто пыхтя, зловеще-знакомые бомбардировщики со срезанными кончиками крыльев. Часто-часто взвизгивала сирена, катились по дворам и дорогам клочки бумаги и тряпки, неслись на восток тощие, с выпученными глазами коровы, дымился, смотрел вслед глазами-фарами, оседал разбитый грузовик на обочине.

У Петьки к утру разболелась голова от керосина и могильной сырости бомбоубежища, но Вовка, уже где-то подцепивший две обгорелые, дырявые бомбы-зажигалки, позвал срочно смотреть чудо-дом — дом Гришки Ярылкина…

Сквозь дом было видно не только небо, но и речку и рощу — фугасная бомба попала в огород под стену дома, а у этой стены в доме спали: сам Гришка, его брат и их мать. Мать выскочила в окно, прямо в горячую воронку, но все остались живы, только Гришкин брат начисто оглох, а дом, весь прошитый осколками, весело сверкал резными, в мае крашенными ставнями.

— Наш батька строил-то, — говорила Гришкина мать, затыкая дырки тряпками, — ничего не берет!

Обломало ветки у пихты, росшей против Петькиного окна, и Петька, вернувшись домой, думал, что теперь лучше будет видно шоссе, но пихта все равно мешала, и он даже пожалел, что ночью она не сгорела. Белая пихта с гигантским горизонтальным суком, показывавшим на запад. Она вообще была живучей — южанка, белая пихта с бледно-серой, шелковистой корой, на которой так хотелось что-нибудь написать или вырезать и на которой, на горизонтальном суку, недавно вырезали свои имена Ваня, Димка и Сергей. Они только что ушли по шоссе на закат.

Ваня — спокойный, всегда от чего-то смущенно улыбавшийся толстяк, сделавший Петьке авиамодель на резиновом ходу и огромный «максим» с трещоткой, всегда даже с каким-то изумлением смотревший на свои круглые, с короткими пальцами, но удивительно ловкие руки и даривший «просто так» все, что эти руки делали чудесного… «Сергей, у которого велосипед», — катавший Петьку на раме (так жестко и больно прыгать на корнях, но так здорово, что все несется навстречу и все время хочется успеть отвернуть от дерева или пенька, потому что этот чудак за спиной все время кому-то кричит, машет и не смотрит на дорогу)… Димка — хитроватый насмешливый, но тот Димка, который однажды, когда малек Петька прополз сквозь поседевшую от злости крапиву и взорвал гранатой штаб «синих», посмотрел на раскисшую, в волдырях Петькину рожу, а потом сказал галдевшим и врущим «штабистам»:

— Не врет! Удостоверяю, как начальник штаба. Взорвал он меня!..

Закат теперь принял их всех в себя и разгорался и дрожал и бубнил, пожирая их короткие колонны.

Утром дед Мерзликин высунулся, хрипя и кашляя из окна:

— Ну?! Нету?!

И забинтованный боец, сидящий на обочине, усмехнулся и помотал головой, а дед закашлялся, заплевался и снова закрыл раму, утаскивая с подоконника двустволку.

Петька было договорился с матерью, что сегодня они вместе уйдут в партизанский отряд. Надо было только успеть, и Петька вглядывался в угол рощи и снова жалел, что не упала, не сгорела белая пихта.

— Тебя — младшим разведчиком? — спрашивала мать, улыбаясь одними губами и роняя узлы.

Но ушли они не в партизанский отряд, а вечером — по шоссе: Петька, его мать, Вовка, младшая Вовкина сестра и Вовкина мать. Белая пихта стояла на самом высоком месте в поселке, и уже за лесом Петька, оглядываясь, видел ее вершину-маковку, и, значит, мог видеть, где они все жили только что, а теперь почти бегом уходят от этого места.