Желтый караван - [53]

— Обида? Да ходили мы за ним весной! Компрессы ставили! Я сам-то, честно, калеченый! А он все на жизнь жаловался. Что, мол, шестой десяток скоро что жизнь кончается…

Он ногой задавил сигарету. Но тут же закурил вторую.

— Мол, мне больше одной нельзя! Жаль, что ты, док, по психам, а то я тебе бы тоже пожалился… Так вот. Он Петр так и нес чего-то что жизнь мол кончается, что ничего совершить хорошего не успел, а что работал, и все, это, мол, все могут, это обязанность… ладно, док, чтобы уж совсем ясно стало… второй это приступ у него. Скрывали мы. Лет пятнадцать или чуть поменьше, когда Лариска, жена, померла у него, стал он такой, как сейчас, и давиться хотел. Приглашали мы тут… тоже, частным путем. В областную психиатрическую его клали. Лежал. Правда, почему-то, не знаю, его быстро выписали. Но уж с тех пор он стал не тот. А?

— Да. Это для психиатра сигнал.

— Сигнал! Сигналов, док, навалом! — Он потушил сигарету — спать?

— Я вам постелила в маленькой, — показала хозяйка, ложитесь.

Галя как раз вернулась в гостиную, села в кресло, закинула одну сильную ногу на другую, громко вздохнула, уставилась на абажур. Николай Николаевич вытаращился на меня, словно в первый раз увидел. Оба смотрели зелеными глазами. Зеленая тень закрывала Галю, белая коленка высовывалась как из-под занавеса. Галя провела ладонью по гладкой башке кота, и тот ввинтил башку в ее горсть.

— У кота от лени и тепла разошлись ушки, — она глянула зорко. Впечатление она произвела. Я предполагал, что Елену Гуро подзабыли и в столице.

— И кот раски-ис, — продолжил я. Мол, знай наших!

— Потасик! — заключила Галя.

«Потасик» вдруг кольцом скатился на пол и заскакал черной пружиной.

— Не-ка, не потасик, — успела Галя посмотреть ему вслед, — козел!

— Галя! Спать! А вы? Завтра рано подниму! — хозяйка проплыла в дверях.

— Жандармерия заработала, — хозяин прыгал в спальне на одной ноге, стягивая штаны. — Бабы эти! Чистая жандармерия!

Я вошел в маленькую комнату с одним окном, с бревенчатыми, лаком крытыми стенами. Освещал комнату изогнутый сук с грибом-наростом. В нарост была вделана лампочка. В этом была некая претензия. Над кроватью были пришпилены к бревнам фотографии Владимира Высоцкого и фотография человека с простым спокойным лицом, сидевшего на склоне безжизненной скалы. Человек держал в правой руке автомат, в левой — белую «домашнюю» чашку. Знакомый врач, стажер из Мексики Мануэль носил фотографию этого человека в бумажнике вместе с фотографиями жены, дочери и отца.

Я обернулся.

Галя стояла в дверях.

— Че Гевара?

— Конечно.

— Понавешала! И эту дребедень сюда? Ложитесь! Все устали! — хозяйка плотно прикрыла дверь.

«Эта дребедень» оказалась наспех, криво повешенным, самодеятельным натюрмортом, сухо, старательно написанным маслом на картоне. Чисто «женским» натюрмортом — цветы на подоконнике. Но компоновка была удачной, и цвета «поддерживали» друг друга. Пестроты не получилось. У автора (я не сомневался, кто автор) две составляющих таланта были: цветовое и композиционное чутье. За рисунок же надо было еще долго и нудно бороться…

Я пошел к окну, упиравшемуся прямо в путаницу черных пальцев, локтей и коленей — прямо в старый сад. Поле просвечивало сквозь самые верхние тощие сучья.

Давно прекратилась метель. Слева за оконной рамой всходила луна, и над полем вдали проступало что-то вроде низкого плато, оплетенного светлыми нитями березовых стволов и веток. За этим кружевом (я вглядывался) чудилась ли, была ли полустертая давешней метелью толпа белых фигур с раскинутыми руками.

— Ага! Уже смотрите! — шепнула Галя. Она опять стояла на пороге, открыв дверь бесшумно и словно впустив в комнату часть непроглядного мрака из недр затихшего дома.

— Смотрю, — мой голос тоже стал невесомым.

— Кладбище! А?

— Я вижу. Ну, покойные-то, они самые, говорят, спокойные.

— Кресты при луне похожи на птиц? Да?.. Тогда, значит, спокойной вам ночи?

— Надеюсь. А что не спишь?

Она воровски оглянулась, сверкнув глазными белками и мотнув «конским хвостом», подалась из двери ко мне И прошептала:

— Ночью-то… тихо!

— А как еще? Ночью — тихо.

Она взялась обеими руками за косяк, привалилась к нему, глядя блестящими глазами из-под локтя:

— А вот… когда вы со страху верещать начнете, то и его, — она кивнула на потолок, — можете разбудить. А вы ж в моей комнате! А он очень переживает, что я рано замуж выйду. Кричите потише! Ладно? У нас не просто! Может, не надо было вам приезжать?

Прикусила верхнюю губу и вгляделась зорко.

Я сделал вид, что ничего не понял. Я на самом деле ничего не понял. Пожал плечами.

— Ишь ты какой! Ничего-то не боится. Тогда привет ему передавайте!

— Кому?

Но она исчезла, мелькнув белой тапочкой. Дверь, словно сама по себе, медленно закрылась, и моя тень на ней, только что растерянная и распластанная, сократилась, приняла человеческие размеры и встала на ноги.

Я подошел к своей тени, приоткрыл дверь, пустив в столовую клин света.

В этой половине дома луна уже была, сошла в столовую по трем ступеням; сияли край подоконника, угол стола и подлокотник. На полу лежал зазубренный и треснувший, как льдина, кусок лунного света с рогатым силуэтом Николая Николаевича, который, естественно, оказался тут и сидел неподвижно на подоконнике.