Желтый караван - [55]

Она заметила, что я посмотрел на верх лестницы, на дверь.

— Что? Петра Васильевича они хотят часов в десять пригласить сюда, мол, с деверем познакомить. Или с кузеном. Он сюда придет… если я попрошу. А вы хотите в виде кузена?

— Да нет. Не хочу пока быть ни деверем, ни зятем.

Она опять прикусила губу и опять смешно подняла бровь. Кажется, покраснела. В полумраке трудно было разглядеть.

— А тогда… вы вот сейчас, пока они спят, поднимитесь к нему. Ничего. Он рано встает. Он уже ходит я слышала.

— И ты думаешь, ничего?

— А я тут буду у лесенки стоять. Если что.

Я вспомнил, как только что, этой осенью участковый психиатр нашего района навестил больного на дому. Бредовой больной открыл дверь и выстрелил в упор из двустволки…

Наступило молчание. Николай Николаич громко почесал задней лапой затылок.

— Ясненько, — сказала Галя, — там уже кто-то заворочался у нас…

Тут я вдруг пожал плечами и стал подниматься по лестнице.

Я слишком громко постучал в страшную дверь.

Приблизились шаркающие шаги. Сбросили крюк, заелозивший по двери.

Сумасшедший хозяин мансарды стоял предо мной.

Поразило его несходство с братьями: худой. Впалые щеки. Тонкий, длинный нос. Иной, острый, беспокоящий взгляд.

— Я психиатр, — брякнул я сразу, — друг вашего брата Василия. Он просил меня приехать.

— А где сам? Пока в городе.

— Жаль. Поговорили бы по душам.

— Я приехал по его просьбе.

— Вон, — кивнул вниз сумасшедший, — по чьей просьбе.

У лестницы уже стояли оба Галиных родителя. Николай Николаевич делал на ведре стойку как собачонка. Он-то был в восторге.

— Заходите, — усмехнулся сумасшедший, — что же с вами поделаешь? И ты, Галка?

— Нет! — звонко ответила снизу Галя. — Этот врач хороший! Ты его… — Голос ее отсекла дверь. Может быть, дальше следовало: «не убивай»?

— Там посмотрим, — пообещал сумасшедший, — садитесь тут, курите. Поить, кормить не буду. Там (кивок в пол) они уж постараются. Толстые.

Он хромал и поморщился, придвигая себе табуретку. Мы сели в маленькой кухне. Он провел рукой по густым, зачесанным назад волосам и отряхнул руку брезгливо словно сбрасывая с нее приставшие волоски. Закашлялся, прикрывая рот голубой от вен рукой.

— Как у вас положено? Вопросы задаете?

Грязные пижамные штаны. Свитер. Толстая, старая куртка, испачканная побелкой.

— Ну давайте, задавайте. Но времени мало у меня. Только, — он кивнул в пол, — без ссылок на этих… порядочных.

Я подумал, что получается обратный вариант с кивками на темные силы внизу. Я же, как Данте, путешествую по всему мирозданию. Вот только теперь я дорвался до работы и мог задавать хитрые вопросы и укладывать ответы в «гнезда»: «резонерство», «манерность»…

— Вы изменились? Скажем, за последний год? Внутренне?

— Нет. Мировоззрение, может, изменил? Решил перестать быть лишь потребителем.

— Религия? Живопись? Писательство? Музыка?

— Нет-нет! Не все же зараз! — он равнодушно усмехнулся. Кожа на руке с сигаретой была тонкой и блестящей, как яблочная кожура. Суставы пальцев припух ли, словно в каждом было по нарыву.

— Для мастерства нужно время. Вам сорок семь?

— Заблуждение. Качество, мол, от опыта. Жизненного, мол. А Лермонтов? Моцарт?

— Лермонтов, правильно, с детства призвание осознал. А вы сейчас?

Он опять провел рукой по волосам и отряхнул руку. Сигаретный дымок потянулся за рукой — будто «вопросительный знак» бросили в воздух:

— Социальные условия другие.

— Ладно. Почему перестали общаться с родственниками?

— С Галкой — хоть сейчас. А те слишком порядочные.

— Ради любого увлечения плохо терять естественную линию поведения.

— Естественная, это когда у палатки? Или вот Юрка пристройку хочет?

— А вы выше этого?

— Выше, — равнодушно кивнул он, — у них там есть наборчик моих фотографий: я в год, я в школе, я с племяшкой и место оставлено — я в гробу. Что я в себе вроде ценю… не терплю предназначенность.

— Стереотип?

— Во! Точное слово.

Тут я заметил на полке нечто важное и как раз опять обратил внимание на руки хозяина мансарды. Но он понял мой взгляд иначе.

— Да. Все суставы разнесло. И хромаю. Там у вас ничего нового не придумали против этих суставов? Ну да. Вы ж врач не такой. А насчет психологии этой, вижу, что в психушку вы меня вроде не потащите? А если вам так уж интересно, то, слышал, творчество все проясняет, — он снял, обернувшись, с полки голубую школьную тетрадку, — вот это вам дам почитать. А потом когда… ну, к обеду подниметесь сюда, мы с вами меня окончательно припечатаем. А Василию передайте, что напрасно он людей беспокоит. Когда обратно?

— Сегодня. Завтра рабочий день.

— Ну вот, мы к обеду все и решим. К обеду-то, — он настороженно глянул в окно, — может не только это решим. Решительный день!

Последний утренний вопрос: у вас есть сын. Вы общаетесь?

— Пишу. Думаю, что он сам должен пройти огонь и воду.

— Не жестоко?

— Нет, — он протянул мне тетрадку, — развлекайтесь. Только это лично вам.

Я оказался на лестнице, как оракул на трибуне.

Все молча смотрели, как я спускаюсь.

— Я схожу потом к нему еще, — утешил я хозяев, — вот это мне надо прочитать.

— Сейчас будем завтракать, а не читать, — сказала хозяйка. Кажется, ей очень не понравилось, что я остался жив.