Желтый караван - [43]

— Вот и Василий Яковлевич приехал! А я гляжу: кто такой? А это он!

— А я гляжу, — Тишкин кивнул через плечо, — моя добрая супруга уже на моей тачке катается. Чуть не сшибла. Куда это она?

Тишкин подошел к телефону и оборвал шнур.

— Здорово, теща! Стены, мол, тонкие здесь? Но орать тебе не долго. Сначала ты мне напишешь бумажку. Если грамотно напишешь, может, я вешать тебя передумаю.

— Я во всем виновата! Лелечку не трогай!

— Она взяла с собой караван, или мне в вашем бардаке рыться?

— Взяла! Она взяла! Она хочет все уладить!

— Уладить! Это очень сложно. Садись, пиши, стерва! Раз уж вы затолкали меня в это дерьмо, то сейчас опишешь мне подробно всю вашу технику. Заверим. Если с делом не улажу, тогда дадите сведения, что я тряхнутый. И следователю. Леля будет при мне. Я потеряю полгода, но потом отыграюсь! Давай, бери ручку! Руки дрожат?

— Подними руки! — сказал отчим Григорий.

Тишкин обернулся.

На него из-за двери смотрел пустой зрачок дула.

— Ты что? Ты… отдай! Ты…

— Я выстрелю. Иди отсюда. Уходи! Я нажму эту штучку! Я нажму! Нажму!

Да, кстати. Отчим Григорий родился в доме, где его часто драли. Драл хронически веселящийся папа. За всякое честное слово отчим получал порцию. Потом он запутался и говорить стал мало. Пока он учился, его поэтому принимали за умного. Видя, что он молчит, Валентина Сергеевна его «пилила». Работал он честно и много, но молча, и на работе его принимали за глупого.

После его смерти, это будет через несколько лет, найдут дневник, из которого узнают, что он тайно любил падчерицу, а жену, оказывается, ненавидел. В дневнике он описал погоду, деревья и зверей, с которыми дружил, — кое-что написал о своих начальниках. Читать все это будет интересно, но и очень больно. Потом дневник исчезнет. Может быть и так, что если его снова найдут, то будут бегать и кричать, что родился новый Гоголь…

Тишкин встал. Он обмочился. Лужа расплывалась по полу.

— И молчать! К двери! Вон! Я нажму! Мне очень хочется нажать!

Тишкин пошел к двери. От страха он выл: и-и-и!

Отчим прошагал к двери и запер ее. Швырнул пистолет на диван. Тот подскочил и спрыгнул на пол, треснув пополам.

— Это Петькин. Из шестой квартиры. А ты выпей, выпей! От нервов!

— Ты… не дурак?

— Дурак! А то сбежал бы от тебя давно. Раньше я надеялся, что вы все шутите. А этот может убить! Может! Надо звонить.

Валентина Сергеевна впервые, наверное, увидела глаза отчима. С таким взглядом идут на смерть. Но отчим стал прилаживать порванные Тишкиным проводки.

— Григорий!

— Да?

— Григорий! Ты же умный! Что мне делать?! Это же все зря! Это же мне дал Тишкин на определение караван! Григорий!

— Ну и что? — отчим прикрутил проводки и снял трубку.

— Григорий! Я обманула их! Леля тоже не ызнает!

— Естественно. Ты ж искусствовед.

— Я обманула их! Я хотела, дура, чтобы Тишкин как следует избил Лелю и наверняка приехал за караваном сюда! Что мне делать?! Что они с нею сделают! Я поеду туда!

— Не стоит, — отчим набрал номер, — туда сейчас лучше с настоящими пистолетами прислать.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Зацепилась за крыши, за антенны, улеглась на город снеговая туча, и утонул город. Словно глубоководные рыбы извиваются среди деревьев троллейбусы — ползут янтарные цепочки огней. Затонувшими «Титаниками» со светом и музыкой внутри проплывают дома в лучах фар, бегут по тротуарам прохожие, опять же лучами бегут от них тени. Только что пробежал вон там и Макар Макарович, вот только что его отражение нагло пробиралось среди полуобнаженных красоток в витрине «Одежды», только что его любознательная тень забиралась на балконы и за занавески, но вот он здесь — у своего кухонного окна, и все вышеописанное — плод его поэтического (некоторым образом) воображения.

Кухонное же окно просто усыпано ромашками огней среди травянисто-зеленых занавесок… или это — омут с упавшими в него лепестками?

Макар Макарович, только что выбравшийся из плена подтяжек, галстука и пуговиц, расслабляется, как гладиатор после боя, решая в ожидании ужина или обеда (это все равно) философскую ли, поэтическую ли (некоторым образом) задачу о возможности, не видя календаря и симулируя тотальную амнезию, определить, что есть сейчас на дворе: 1) глубокая осень; 2) ранняя весна; 3) поздний летний вечер. Зимняя ночь, ввиду ее, исключительных особенностей, из задачи удалена.

Что же за окном? Ряды опять же окон на той стороне двора. Определенным опознавательным знаком служит лишь гигант тополь, что мутными, поблескивающими притоками изливается из тучи и мощной рекой впадает в непроглядный океан на уровне первых этажей. И течение этой реки, между прочим, нигде не перебивается, ибо нечем, кроме разве что собственного, растопыренного отражения Макара Макаровича, не то подвешенного на одном из суков (если это тополь), не то застрявшего в русле потока. Тень же Макара Макаровича (если наклониться и заглянуть за подоконник), скомканная, сплющенная, валяется на дне океана, словно в луче прожектора…

Вот ведь куда может завести фантазия! Главным же признаком глубокой осени Макару Макаровичу кажется его собственное субдепрессивное состояние, ибо что-то его настораживает, тревожит, идут вечерние мысли о пройденной уже лучшей части «жизненного пути», о сыне, целыми днями мечущемся в беспорядочном городе среди оскаленных автомобилей и трамваев, в облаке разъяренных микробов и под стаями падающих с крыш кирпичей, но умный сын Макара Макаровича, тощий, волосатый и вспыльчивый, сидит тут же, на кухне, в относительной безопасности и даже выглядит сегодня очень мужественным, заклеив себе пластырем «крест-накрест» юношеский угорь. Макара Макаровича же белый рубец на щеке (от ножа свихнувшегося алкоголика), наоборот, унижает и старит, оттягивая вниз угол левого глаза, делая глаз плачущим… но все-таки все хорошо и все у нас дома…