Желтый караван - [19]
Она стояла у скамьи, а вокруг был весь этот колючий, движущийся, пустой мир. Но в комнате, где тикают часы и слышно, как капает с крыши — там нестерпимо. Нельзя видеть за ясными стеклами забор, улицу, дома, трубы, поле — бесконечный мир, где его больше нет…
— Фью-фью, фью-фью-фью!
Она шарахнулась, отбежала. Но весь метельный сад был пуст и весь виден.
— Фью-фью?
На ветке сидел скворец.
— Ты?!
Он не улетел. Словно ждал, что она скажет, и смотрел лукаво.
— Ты вспомнил его, чудак? Ты не смог бы столько прожить!
Чудак сконфуженно повертел башкой, подмигнул черным глазом.
— Ну вот, ну вот! Я так и знала! Это он тебя научил! Он приходил когда, он свистел! Да? А ты все видел… ты знаешь все секреты, все помнишь? Ты такой хитрый! А? Мы с тобой помним? Чудак! Ты всем передавай привет, кто его помнит! Ты уходи, дел у тебя много… я тут посижу. А потом уеду. Мы больше не встретимся…
— Мы никогда не встретимся, Аньк?
— Все мы никогда не встретимся.
— Я знала — ты меня не простишь. Но… ты жива и Генка с тобой… а ведь я не знала, мог кто-то еще рассказывать о тебе. Ялдыкин обещал мне, что Саша выживет и вернется… а их уже всех убили.
— Я понимаю.
— Что теперь делать?! — у Азы теперь было лицо сказочной птицы, но углы рта хотелось стереть или замазать, как на неудачном рисунке. Жалкую улыбку следовало убрать.
— Я не оправдываюсь, Аньк. Когда я запихивала тетрадь в этот клавесин, это был ведь пятьдесят третий год. Я боялась за тебя…
— Я понимаю, понимаю.
Летом за этим окном бежали водопады листвы.
Тень на шкафу от примулы, медленно, осторожно и одинаково цветущей на подоконнике, напоминала о лете. Еще летом была надежда.
— Я избегала разговора, — сказала Анна Ивановна, — потому, что мне было жаль тебя. Но сейчас вот ты улыбнулась так… и мне больше тебя не жаль. Я никому, кроме тебя, не говорила про ту записку из Казанской пересыльной. Ты донесла и об этом. А это касалось уже не нас с тобой. Этот человек тоже на твоей совести.
— Нет! До него могли не добраться! А если это был провокатор?!
— Он сунул мне письмо в дверь ночью и закрывал лицо…
— Вот видишь, и там были хорошие люди.
— Там были.
— Мы знаем друг друга всю жизнь! Разве я рассказала о тебе не то?!
— Ты ничего не выдумала. Но я ничего и не говорила.
— Мой Саша умер еще в сорок девятом!
— Вот плакать с тобой вместе я больше не буду.
— Не будешь. Ты — камень. Ялдыкин знал, что делает. Он всегда знает. В пятьдесят шестом растерялся, а сейчас опять сидит, как паук в углу, ждет Хозяина… бесполезно тебе объяснять, но он по-своему принципиален, честен. Может, он сумасшедший, но саму идею он принимал буквально и честно!
— Совмещал подлость и честное дело.
— Мы все боялись! Все!
— Не за себя и не все.
— Все! Ты врешь! И мы все молчали! А если бы тебя заставили?! Ради Генки! Ты бы…
— Нет. И у того, кто передал записку, тоже была одна-единственная жизнь.
За окном небо сверкало голубым льдом, и ель за парком казалась пирамидой из темных треуголок, наколотых на шпагу. Вокруг этой елки Анна Ивановна водила Генку, когда он только начинал ходить. Тогда тоже была надежда.
— А Генка не знает, что я украла у него тетрадь и все прочитала. Я все ему говорю, что было такое время… а сама…
— Ялдыкин тогда, в августе, догадался. Он же всегда обыскивал мои вещи.
— Я поняла, что догадался. После, не так давно. Смешно, но ложка-то у меня опять осталась.
И ложка, и кружка, и шкаф. Все теперь есть. В этой комнате вполне можно жить. В ней можно остаться до самой смерти. Так оно, вероятно, и будет.
— Мне просто наш участковый подсказал. Зашел как-то.
— Прямо не ровно дышит к тебе, а? Аньк?
— Мне все равно. Зашел как-то осенью. Говорит, что Генка, мол, ваш намекал на какой-то поджог. А я сама замечала, что стал Генка не тот после пожара. Он теперь не пришибленный. Он же чувствовал всегда, что мы с ним вроде изгоев, а тут стал резкий, уверенный… и ко мне стал лучше относиться… бережней. И Юрка не тот. Они не просто взрослеют, они не хотят ничего бояться. Их поколение не позволит… но Ялдыкины-то копят свои тетрадочки… сколько же нужно крови, чтобы все всё поняли?! Да, мой последний вопрос к тебе, кстати, я их и не задавала сегодня. Кто же он, наконец? Зачем ему было нужно разбить столько жизней? Я их не понимаю! А ты его знаешь. Я не хочу сказать, что ты сама…
— Кто?! А никто! Вообще никто! Зависть бездарности ко всему, ко всякому! Я знаю, он написал на одних, потому что у них росли цветы на балконе. Левкои! Он… меня раздавил.
— Меня — нет.
— Может, сумасшедший?
— Нет.
— А наш Степанов? Он его ненавидит, я вижу. Что-то знает?
— Не знаю.
— Ты ведь не скажешь мне теперь ничего?
— Ничего.
— Я пойду?
— Иди.
Аза встала.
Анна Ивановна смотрела в окно, и у нее был мягкий, спокойный взгляд.
— Я тебе напишу?
— Не надо.
— Как… мне жить?
— Не знаю.
Удар двери закончил очередную часть жизни. Унес навсегда еще одного человека. Но в комнате все осталось так же, словно никто сюда не входил и не говорил здесь только что.
ГЛАВА 9
На следующее утро Степанов отомкнул (опять заело!) сейф и достал тетрадь.
Открывалась она номером и датой — «1951 г.» Судя по номеру, существовала у Ялдыкина целая зловещая библиотечка по крайней мере из пяти тетрадей.
Андрей Федоров — автор уникальный. Он знает тонкости и глубины человеческой натуры не только как писатель, но и как доктор психиатрии.Роман «Зомби» о следователе, который сталкивается с человеком, действующим и после смерти. Но эта мистика оборачивается реальным криминалом.
Андрей Федоров — автор уникальный. Он знает тонкости и глубины человеческой натуры не только как писатель, но и как доктор психиатрии.Новый роман «Двенадцать обреченных» — история распутывания героем нитей иезуитски придуманного маньяком плана по уничтожению свидетелей… При этом сам герой должен был тоже погибнуть, если бы не его поразительная находчивость.
В литературной культуре, недостаточно знающей собственное прошлое, переполненной банальными и затертыми представлениями, чрезмерно увлеченной неосмысленным настоящим, отважная оригинальность Давенпорта, его эрудиция и историческое воображение неизменно поражают и вдохновляют. Washington Post Рассказы Давенпорта, полные интеллектуальных и эротичных, скрытых и явных поворотов, блистают, точно солнце в ветреный безоблачный день. New York Times Он проклинает прогресс и защищает пользу вечного возвращения со страстью, напоминающей Борхеса… Экзотично, эротично, потрясающе! Los Angeles Times Деликатесы Давенпорта — изысканные, элегантные, нежные — редчайшего типа: это произведения, не имеющие никаких аналогов. Village Voice.
Если бы у каждого человека был световой датчик, то, глядя на Землю с неба, можно было бы увидеть, что с некоторыми людьми мы почему-то все время пересекаемся… Тесс и Гус живут каждый своей жизнью. Они и не подозревают, что уже столько лет ходят рядом друг с другом. Кажется, еще доля секунды — и долгожданная встреча состоится, но судьба снова рвет планы в клочья… Неужели она просто забавляется, играя жизнями людей, и Тесс и Гус так никогда и не встретятся?
События в книге происходят в 80-х годах прошлого столетия, в эпоху, когда Советский цирк по праву считался лучшим в мире. Когда цирковое искусство было любимо и уважаемо, овеяно романтикой путешествий, окружено магией загадочности. В то время цирковые традиции были незыблемыми, манежи опилочными, а люди цирка считались единой семьёй. Вот в этот таинственный мир неожиданно для себя и попадает главный герой повести «Сердце в опилках» Пашка Жарких. Он пришёл сюда, как ему казалось ненадолго, но остался навсегда…В книге ярко и правдиво описываются характеры участников повествования, быт и условия, в которых они жили и трудились, их взаимоотношения, желания и эмоции.
Ольга Брейнингер родилась в Казахстане в 1987 году. Окончила Литературный институт им. А.М. Горького и магистратуру Оксфордского университета. Живет в Бостоне (США), пишет докторскую диссертацию и преподает в Гарвардском университете. Публиковалась в журналах «Октябрь», «Дружба народов», «Новое Литературное обозрение». Дебютный роман «В Советском Союзе не было аддерола» вызвал горячие споры и попал в лонг-листы премий «Национальный бестселлер» и «Большая книга».Героиня романа – молодая женщина родом из СССР, докторант Гарварда, – участвует в «эксперименте века» по программированию личности.
Действие книги известного болгарского прозаика Кирилла Апостолова развивается неторопливо, многопланово. Внимание автора сосредоточено на воссоздании жизни Болгарии шестидесятых годов, когда и в нашей стране, и в братских странах, строящих социализм, наметились черты перестройки.Проблемы, исследуемые писателем, актуальны и сейчас: это и способы управления социалистическим хозяйством, и роль председателя в сельском трудовом коллективе, и поиски нового подхода к решению нравственных проблем.Природа в произведениях К. Апостолова — не пейзажный фон, а та материя, из которой произрастают люди, из которой они черпают силу и красоту.