Желтый. История цвета - [18]
Luridus – прямая противоположность aureus: это блекло-желтый цвет, мутноватый, грязноватый или сероватый. Цвет желчи, цвет нездоровой кожи, увядших растений, старого тряпья; иногда цвет луны. Название еще одного оттенка – pallidus – тоже нелегко перевести, но смысл у него не такой отталкивающий, как у luridus: так называют цвет лица, от которого отхлынула кровь, но, с другой стороны, и бледно-желтый цвет растения или минерала.
Таковы основные прилагательные для обозначения желтого цвета в классической латыни. Есть и другие, но они употребляются редко или же в особых случаях. Вот они: ravus (серо-желтый), helvus (желтовато-белый, как некоторые овощи), silaceus (цвета желтой охры), melleus (цвета меда), sulfureus (цвета серы), cereus (цвета пчелиного воска). Сюда следует добавить уже известное нам galbinus, которое, по-видимому, вовсе не означает «зеленовато-желтый», как его обычно переводят филологи-латинисты и авторы словарей, а просто оттенок желтого, неприятный для глаз. Наиболее точным переводом было бы «желтый, как у германцев», что для римлянина классической эпохи имело бы однозначно негативный смысл, в частности если речь шла о расцветке ткани или одежды. Это и понятно: ведь красильщики-«варвары» окрашивают ткани не шафраном или цервой, а дроком, утесником, крапивой, папоротником, а порой даже листьями ясеня или ольховой корой, от чего цвет получается тусклый и блеклый, поскольку без сильного протравливания краситель недостаточно закрепляется на волокнах ткани. Может быть, это и есть причина, по которой римляне не любят «желтый, как у германцев»?
Так или иначе, но происхождение слова galbinus сомнений не вызывает: переход от общеупотребительного германского gelb к латинскому galbinus выглядит простым и естественным, тем более что в более раннюю эпоху имел место промежуточный вариант – galbus[55]. В I веке до нашей эры у него появилась уменьшительно-уничижительная форма galbinus как определение неприятного оттенка желтого[56]. На первый взгляд это заимствование хроматического термина из германского диалекта кажется вполне обыденным. Впоследствии, однако, выяснится, что оно сыграло очень важную роль в истории желтого цвета в Европе: хотя в средневековой латыни употребление galbus и galbinus останется весьма ограниченным, именно от этих двух слов образуется базовый термин, который будет означать желтый цвет в нескольких романских языках: во французском – jaune; в итальянском – giallo, в румынском – galben[57]. Как и в случае с синим, лексические обозначения желтых тонов в латинском языке оказались слишком слабыми и слишком разрозненными, чтобы противостоять захвату хроматического поля единым и мощным германским словом: gelb.
Но несмотря на такую слабость, лексические обозначения желтого своим разнообразием и своими смысловыми коннотациями дают нам четкое представление о том, какое место занимал желтый в окружении и повседневной жизни римлян, и позволяют понять, почему они любили этот цвет. Для них он связан в основном с растениями и минералами, с явлениями природы, а также с вещами полезными либо прекрасными: великолепными цветами, восхитительными плодами, продуктами пчеловодства, хлебородными нивами, драгоценными камнями и металлами, волосами, напоминающими солнечные лучи, роскошными тканями, окрашенными шафраном. Желтые тона в Древнем Риме – чаще всего тона, приятные для глаза, яркие и насыщенные, ближе к оранжевому, чем к зеленовато-желтому: это, конечно, цвет золота, но также и цвет спелой пшеницы (Цереру, богиню урожая и плодородия, изображают с белокурыми волосами, в венке из колосьев и нередко в желтом одеянии); сочных плодов (лимона пока еще не знают, но его место занимает цедрат, а без айвы невозможно представить себе римскую кухню и римскую медицину); а главное – меда и воска (пчеловодство играет важную роль в деревенской жизни), двух сокровищ, которые боги подарили людям, похитив их у пчел. Пчелы в Древнем Риме пользуются огромным уважением, поэты не устают воспевать их добродетели – скромность, целомудрие, отвагу, трудолюбие, взаимопомощь и взаимовыручку, чистоплотность и внутреннюю чистоту, мудрость, щедрость, готовность к самопожертвованию. Вергилий посвящает пчелам целую книгу в «Георгиках» – возможно, это прекраснейший из латинских текстов Античности, – называя их вестницами богов, распространительницами божественного духа на земле:
Цвет, о котором молчат Библия и Отцы Церкви
А теперь давайте покинем Рим и римлян и обратимся к народам, описанным в Библии. Что говорит нам Священное Писание о месте, которое занимает желтый цвет в древних культурах Ближнего Востока? По правде говоря, почти ничего. Древнееврейский текст Библии, в котором так много обозначений материалов (золото, бронза, слоновая кость, черное дерево, коралл и тому подобное), удивительно скуп на хроматические термины, да и Септуагинта, перевод Ветхого Завета на греческий, выполненный в Александрии в 270 году до нашей эры, отличается такой же бедностью колорита. А вот с латинским переводом все обстоит иначе. Первые переводчики склонны привносить хроматические прилагательные там, где в древнееврейском или греческом текстах их не было; а святой Иероним, который позднее, на рубеже IV–V веков, идет по их стопам, тоже добавляет от себя несколько таких определений, сначала когда редактирует латинский текст Нового Завета, затем когда заново переводит с древнееврейского и греческого языков Ветхий. Вообще говоря, за прошедшие века от версии к версии и от перевода к переводу в тексте Библии появляется все больше лексики, относящейся к цвету, а ближе к нашему времени, в переводах на европейские языки, эта лексика становится еще богаче и разнообразнее.
Красный» — четвертая книга М. Пастуро из масштабной истории цвета в западноевропейских обществах («Синий», «Черный», «Зеленый» уже были изданы «Новым литературным обозрением»). Благородный и величественный, полный жизни, энергичный и даже агрессивный, красный был первым цветом, который человек научился изготавливать и разделять на оттенки. До сравнительно недавнего времени именно он оставался наиболее востребованным и занимал самое высокое положение в цветовой иерархии. Почему же считается, что красное вино бодрит больше, чем белое? Красное мясо питательнее? Красная помада лучше других оттенков украшает женщину? Красные автомобили — вспомним «феррари» и «мазерати» — быстрее остальных, а в спорте, как гласит легенда, игроки в красных майках морально подавляют противников, поэтому их команда реже проигрывает? Французский историк М.
Почему общества эпохи Античности и раннего Средневековья относились к синему цвету с полным равнодушием? Почему начиная с XII века он постепенно набирает популярность во всех областях жизни, а синие тона в одежде и в бытовой культуре становятся желанными и престижными, значительно превосходя зеленые и красные? Исследование французского историка посвящено осмыслению истории отношений европейцев с синим цветом, таящей в себе немало загадок и неожиданностей. Из этой книги читатель узнает, какие социальные, моральные, художественные и религиозные ценности были связаны с ним в разное время, а также каковы его перспективы в будущем.
Уже название этой книги звучит интригующе: неужели у полосок может быть своя история? Мишель Пастуро не только утвердительно отвечает на этот вопрос, но и доказывает, что история эта полна самыми невероятными событиями. Ученый прослеживает историю полосок и полосатых тканей вплоть до конца XX века и показывает, как каждая эпоха порождала новые практики и культурные коды, как постоянно усложнялись системы значений, связанных с полосками, как в материальном, так и в символическом плане. Так, во времена Средневековья одежда в полосу воспринималась как нечто низкопробное, возмутительное, а то и просто дьявольское.
Исследование является продолжением масштабного проекта французского историка Мишеля Пастуро, посвященного написанию истории цвета в западноевропейских обществах, от Древнего Рима до XVIII века. Начав с престижного синего и продолжив противоречивым черным, автор обратился к дешифровке зеленого. Вплоть до XIX столетия этот цвет был одним из самых сложных в производстве и закреплении: химически непрочный, он в течение долгих веков ассоциировался со всем изменчивым, недолговечным, мимолетным: детством, любовью, надеждой, удачей, игрой, случаем, деньгами.
Данная монография является продолжением масштабного проекта французского историка Мишеля Пастуро – истории цвета в западноевропейских обществах, от Древнего Рима до XVIII века, начатого им с исследования отношений европейцев с синим цветом. На этот раз в центре внимания Пастуро один из самых загадочных и противоречивых цветов с весьма непростой судьбой – черный. Автор предпринимает настоящее детективное расследование приключений, а нередко и злоключений черного цвета в западноевропейской культуре. Цвет первозданной тьмы, Черной смерти и Черного рыцаря, в Средние века он перекочевал на одеяния монахов, вскоре стал доминировать в протестантском гардеробе, превратился в излюбленный цвет юристов и коммерсантов, в эпоху романтизма оказался неотъемлемым признаком меланхолических покровов, а позднее маркером элегантности и шика и одновременно непременным атрибутом повседневной жизни горожанина.
Книга известного современного французского историка рассказывает о повседневной жизни в Англии и Франции во второй половине XII – первой трети XIII века – «сердцевине западного Средневековья». Именно тогда правили Генрих Плантагенет и Ричард Львиное Сердце, Людовик VII и Филипп Август, именно тогда совершались великие подвиги и слагались романы о легендарном короле бриттов Артуре и приключениях рыцарей Круглого стола. Доблестные Ланселот и Персеваль, королева Геньевра и бесстрашный Говен, а также другие герои произведений «Артурианы» стали образцами для рыцарей и их дам в XII—XIII веках.
Данная книга — итог многолетних исследований, предпринятых автором в области русской мифологии. Работа выполнена на стыке различных дисциплин: фольклористики, литературоведения, лингвистики, этнографии, искусствознания, истории, с привлечением мифологических аспектов народной ботаники, медицины, географии. Обнаруживая типологические параллели, автор широко привлекает мифологемы, сформировавшиеся в традициях других народов мира. Посредством комплексного анализа раскрываются истоки и полисемантизм образов, выявленных в быличках, бывальщинах, легендах, поверьях, в произведениях других жанров и разновидностей фольклора, не только вербального, но и изобразительного.
По мере утраты веры в будущее и роста неопределенности в настоящем возрастают политическое значение и общественная ценность прошлого. Наряду с двумя магистральными дискурсами – историей и памятью – существует еще третья форма трансмиссии и существования прошлого в настоящем. Ирина Сандомирская предлагает для этой категории понятие реставрации. ее книга исследует реставрацию как область практического и стратегического действия, связанно гос манипуляциями над материальностью и ценностью конкретных артефактов прошлого, а также обогащением их символической и материальной ценностью в настоящем.
Отношения между мужчиной и женщиной в любые времена служат камертоном развития человечества. Изучение новых канонов красоты, способов ухаживания и брачных обычаев позволяет проследить зарождение и становление общества Ренессанса, предвестника современного мира.
На знаменитом русском кладбище Сент-Женевьев-де-Буа близ Парижа упокоились священники и царедворцы, бывшие министры и красавицы-балерины, великие князья и террористы, художники и белые генералы, прославленные герои войн и агенты ГПУ, фрейлины двора и портнихи, звезды кино и режиссеры театра, бывшие закадычные друзья и смертельные враги… Одни из них встретили приход XX века в расцвете своей русской славы, другие тогда еще не родились на свет. Дмитрий Мережковский, Зинаида Гиппиус, Иван Бунин, Матильда Кшесинская, Шереметевы и Юсуповы, генерал Кутепов, отец Сергий Булгаков, Алексей Ремизов, Тэффи, Борис Зайцев, Серж Лифарь, Зинаида Серебрякова, Александр Галич, Андрей Тарковский, Владимир Максимов, Зинаида Шаховская, Рудольф Нуриев… Судьба свела их вместе под березами этого островка ушедшей России во Франции, на погосте минувшего века.
В программе «Сати. Нескучная классика» известная телеведущая Сати Спивакова разговаривает с самыми разными представителями культуры. Музыканты, дирижеры, танцовщики, балетмейстеры, актеры, режиссеры, художники и писатели – они обсуждают классику, делятся историями из своей жизни и творчества, раскрывают тайны загадочного музыкального мира. В этой книге собраны самые интересные диалоги минувшего десятилетия. Майя Плисецкая, Родион Щедрин, Михаил Шемякин, Татьяна Черниговская, Алла Демидова, Фанни Ардан, Валентин Гафт, Сергей Юрский, Андрей Кончаловский и многие другие…В формате PDF A4 сохранен издательский макет.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
Монография посвящена исследованию литературной репрезентации модной куклы в российских изданиях конца XVIII – начала XX века, ориентированных на женское воспитание. Среди значимых тем – шитье и рукоделие, культура одежды и контроль за телом, модное воспитание и будущее материнство. Наиболее полно регистр гендерных тем представлен в многочисленных текстах, изданных в формате «записок», «дневников» и «переписок» кукол. К ним примыкает разнообразная беллетристическая литература, посвященная игре с куклой.
Сборник включает в себя эссе, посвященные взаимоотношениям моды и искусства. В XX веке, когда связи между модой и искусством становились все более тесными, стало очевидно, что считать ее не очень серьезной сферой культуры, не способной соперничать с высокими стандартами искусства, было бы слишком легкомысленно. Начиная с первых десятилетий прошлого столетия, именно мода играла центральную роль в популяризации искусства, причем это отнюдь не подразумевало оскорбительного для искусства снижения эстетической ценности в ответ на запрос массового потребителя; речь шла и идет о поиске новых возможностей для искусства, о расширении его аудитории, с чем, в частности, связан бум музейных проектов в области моды.
Мода – не только история костюма, сезонные тенденции или эволюция стилей. Это еще и феномен, который нуждается в особом описательном языке. Данный язык складывается из «словаря» глянцевых журналов и пресс-релизов, из профессионального словаря «производителей» моды, а также из образов, встречающихся в древних мифах и старинных сказках. Эти образы почти всегда окружены тайной. Что такое диктатура гламура, что общего между книгой рецептов, глянцевым журналом и жертвоприношением, между подиумным показом и священным ритуалом, почему пряхи, портные и башмачники в сказках похожи на колдунов и магов? Попытка ответить на эти вопросы – в книге «Поэтика моды» журналиста, культуролога, кандидата философских наук Инны Осиновской.
Исследование доктора исторических наук Наталии Лебиной посвящено гендерному фону хрущевских реформ, то есть взаимоотношениям мужчин и женщин в период частичного разрушения тоталитарных моделей брачно-семейных отношений, отцовства и материнства, сексуального поведения. В центре внимания – пересечения интимной и публичной сферы: как директивы власти сочетались с кинематографом и литературой в своем воздействии на частную жизнь, почему и когда повседневность с готовностью откликалась на законодательные инициативы, как язык реагировал на социальные изменения, наконец, что такое феномен свободы, одобренной сверху и возникшей на фоне этакратической модели устройства жизни.