Желтая лихорадка - [3]

Я так устал, что могу в любой миг грохнуться без чувств. Состояние полусна-полуяви, dreamy state. Кажется, что погружаюсь в воду и вновь выныриваю на поверхность. И словно во сне я шагаю вверх и вниз по каким-то лестницам, коридорам, залам, окруженный со всех сторон своими спутниками по полету, а вокруг нас, будто сторожевая овчарка, носится взлохмаченный потный молодой человек в синем пальто.

— Это представитель МАЛЕВа, — говорит внешторговец, тот, что противнее. Взлохмаченный молодой человек кричит:

— Каждый получит и комнату в гостинице, и ужин, вещи можете оставить здесь, в транзитном зале, можно позвонить домой, только прошу — не говорите все сразу, boarding cards[6] все сдают мне, и, пожалуйста, приготовьте паспорта, сейчас мы поднимемся на третий этаж, нет, к сожалению, эскалатор в эту пору уже отключен, извините…

Уголком глаза я кошусь на жену. Илонка стойко, не говоря ни слова, поднимается вверх по лестнице, спускается вниз. У меня начинает покалывать в груди… господи, только бы не… И надо как-то незаметно положить под язык таблетку нитроглицерина. Но нет, сейчас нельзя: может увидеть Илонка, перепугается и потребует, чтобы дорожную сумку я отдал ей… ничего, я сделаю вид, будто вытираю нос, и суну таблетку в рот незаметно, прикрывшись носовым платком…

— К сожалению, столько комнат мы не можем вам предоставить. Извините, но одну ночь придется потерпеть. Так сказать, в тесноте, да не в обиде… Шестеро молодых мужчин пойдут в одну комнату, шесть женщин — в другую. Супругов попрошу… пожилых супругов, вот вы и вы…

Я краснею, но, впрочем, он, конечно, прав. Три супружеские пары отправляются в одну комнату. Ах, какая разница. Сейчас важно только одно — спать.

— Подъем в половине пятого. Через сорок минут автобус отвезет вас в гостиницу. Там вам нужно будет заполнить листки прибытия и отдать их портье. Таков здесь порядок. Да, еще раз заполните. Погода? Туман и снегопад. Четыре года здесь не выпадал снег, — надрывался представитель МАЛЕВа. — Кухня еще работает, и в ресторане есть горячие блюда.

Не нужны нам никакие блюда. Только спать — больше ничего. Но до сна еще далеко. И до автобуса, и до гостиницы. Пока это они «организуют». Да, как любил, бывало, говорить Яблонкаи: «Все дело в умелой организации. Вот на тебя, Геза, можно положиться во всем». А ведь и в самом деле, если бы всю эту «операцию» в связи с отменой вылета сейчас поручили провести мне, каждый уже давно получил бы ключ от своей комнаты. А вместо этого мы до сих пор толчемся у выхода номер три, у того самого, через который нас три часа назад выгнали на холод, в туман, к самолету. Все одновременно спрашивают, все разом говорят. Вещи брать с собой? Багаж можно здесь оставить?

— Ты спишь? — Илонка хватает меня за руку. — Геза, ты спишь?

Возможно, что я сплю, но сквозь сон я все равно слышу, как хлопают коридорные двери, слышу, как говорят, что нужно открыть большой чемодан, но я никак не найду ключ, да он и не нужен: мы уже в автобусе… здесь заполните… где же я все-таки? Может, и эта узкая, как кишка, комнатенка, тоже мне снится — две кровати, четыре раскладушки, чужие люди, вежливость сквозь зубы; да, на эту ночь мы все — товарищи по несчастью, согнанные в эту теснотищу… небритые, пахнущие потом, храпуны… сейчас только что объявили, что душевые уже заперты, в полночь, извините, их никто вам не откроет, прошу вас самих выбирать, кто на какой кровати будет спать, какая разница… в конце концов, мы же культурные люди, мне все равно, а мне, черт возьми, тем более… да хватит жеманничать, ложитесь же вы наконец, спать, спать…

Заман, заман, заман… время, время, время. Кажется, так, сидя на пороге, начинала старая беззубая служанка свою сказку, которую много веков назад бабка ее прабабки, турецкая рабыня, привезла сюда из далекой страны, где в небо нацелены стрелы белых минаретов и на невысоких холмах зреет на ветках сладкий инжир. Заман, заман. Время, время. Я чувствую толчок в плечо, и снова мне начинает сниться этот странный, запутанный сон. Каждый толчок — это удар моего сердца, каждый толчок — один оборот мотора. Автобус урчит. Время, время — кричит водитель. Отправляемся! Четвертый день мы в Париже. Почему четвертый? Нас засовывают в автобус. Серия головокружительных поворотов — и мы оказываемся среди высоких каменных стен, а внизу, в долине, я вижу Париж. До меня вдруг доходит: я пробыл в Париже целых четыре дня и нигде не побывал, ничего не посмотрел. Не гулял по набережным Сены, не стоял на мосту Пон-Неф, не любовался собором Парижской богоматери, не посетил Сент-Шапель и Пантеон, даже на Елисейские поля не заглянул. Мне захотелось заорать и потребовать, чтобы меня немедленно вернули в Париж, это безобразие, меня обокрали на четыре дня, я их как-то не заметил, ничего не посмотрел… Удаляющийся от меня город подернут каким-то необычным маревом телесного цвета, даже цвета свежего мяса, вон он, город, сейчас его видишь из ущелья, потом наплывает каменная стена, и он пропадает насовсем… Заман, заман. Надрывается мотор, да нет, это не мотор, это мое сердце, мое стучащее сердце и барабаны, не знаю, кто и зачем отбивает на них сумасшедший ритм: там-татарам-тататам, от него уже голова гудит. Может, это тамтамы снова созывают племена на битву? Или взывают о помощи? Или приглашают на свадьбу? Или зовут на погребальную тризну? Может, медлительная река принесла сюда эти звуки? Или она — всего лишь эхо, отраженное от скалистой стены? А может, эти звуки и есть те четыре года? Или четыре дня? Да нет же, это не барабаны гудят. Гудят моторы самолетов, стелется туман на аэродроме, храпят люди… Воздуха мне не хватает, воздуха… Куда я подевал свою коробочку с лекарствами? Илонка говорила мне, но я тогда заворчал на нее.