Желтая лихорадка - [2]

— Вон там, там! — слышатся чьи-то крики.

— Геза, осторожно! — Разумеется, Илонкин голос, здесь, рядом. Уже семьдесят часов кряду мы плывем, едем, летим. Сначала на моторном катере — о, где он теперь, этот катер? — по безымянной реке, кишащей крокодилами; потом на вездеходе, который, того и гляди, перевернется; по осклизлой глиняной дамбе, насыпанной поперек реки; по выжженным джунглям — к сооруженному наспех аэродрому, и затем — долгий, нескончаемый полет над морем и океаном. И все это время этот ее вечно обеспокоенный голос, похожий на заклинание туземных колдунов: осторожно — не смей есть этого, осторожно — не ушибись, гляди, куда идешь. А я и в самом деле не знаю, куда иду. В какие-то считанные мгновения ноябрьский туман затянул весь аэродром. Еще полчаса назад были видны городские небоскребы, далекие огни неоновых светильников, а сейчас кругом только клубящаяся кипень тумана, белого и густого, как сметана, липкого на ощупь. Больно ударившись о трап, соображаю, что добрались до самолета.

— Schnell, schnell, шевелитесь, шевелитесь, а то застрянем здесь…

Спотыкаясь, поднимаемся в кромешной тьме по скользкому трапу. Холодный туман, снежные хлопья, полетевшие вдруг сверху, липкий леденящий воздух, врывающийся мне в рот и нос. Я задыхаюсь, грудь сжимает, по всему лицу и шее катятся капли пота. Сегодня утром, когда мы вылетали, была жара в пятьдесят градусов, и вот… Можно считать, воспаление легких обеспечено. Его мне только и не хватало. В салоне самолета тусклый свет. Стюардессы показывают: проходите дальше, в самый хвост машины. Спинки сидений в носу самолета — первые шесть или восемь рядов — наклонены вперед и накрыты полотнищем. Но этот Мазаи хочет непременно сесть впереди.

— Проходите в глубину салона, — говорит ему стюардесса. — А сюда нельзя.

— Нельзя?! Почему?

— Для balance…

Стюардесса-венгерка сказала вместо «равновесие» — «balance». Так звучит более весомо, даже грозно. Я смотрю на Илонку, она уже обрела душевное равновесие и, аккуратно сложив пальто, поправила пряжку пристяжного ремня, села, взяла меня за руку. И мне вдруг стало ужасно стыдно. Ну разве она не была права? Зачем я, олух, сел играть с этими двумя картежниками? Не лучше было бы спокойно посидеть рядом с Илонкой в транзитном зале? Вполне мог бы потерпеть эти несколько часов, как она вытерпела целых четыре года. Кто знает, может, это последний наш вечер?! Глупости! Если бы всерьез существовала какая-то опасность, они бы не рискнули взлетать в таком тумане.

«No smoking, fasten your belts»[5]. Боже, сколько раз видел я эти слова на светящемся табло! Сколько привязных ремней в самолетах я застегивал у себя на поясе, сколько раз взвывали моторы и я видел внизу, под собою, и черные тучи, и белые барашковые облака, и сплошную облачность, и моря, леса, солнце, синее небо. Но сейчас я вообще ничего не вижу. Под каким углом они собираются набирать высоту после взлета, если сажают пассажиров для balance в самый хвост корабля?

А что, если мы все равно врежемся в какую-нибудь колокольню? Или в небоскреб? И что, разве такая уж сильная буря надвигается, если нас решили отправить на два часа раньше?

— Илонка, — начинаю я, чтобы затем придумать и сказать ей что-нибудь ласковое, очень забавное, но вдруг ощущаю, как у меня начинает сосать под ложечкой.

Слова на табло погасли.

Умолкли моторы.

Из кабины экипажа вышел командир корабля.

— Весьма сожалею, но из-за плохих погодных условий нам не дали разрешения на взлет. Пятнадцатью минутами раньше — может быть, еще… А сейчас — уже нет.

Теперь этот Мазаи, нет, другой, что в очках, начинает качать права. Он преграждает пилоту путь к выходу и орет:

— Как это не дали разрешения? Видимость сто пятьдесят метров. Да тут и вслепую можно взлететь. Полагаясь на опыт. Просто в диспетчерской кто-то наделал в штаны. Я подам в суд на МАЛЕВ, вот увидите. На всю эту шайку-лейку подам в суд. От самой Бразилии летели нормально. Казалось бы, все, прилетели в Европу, завтра успею на совещание в министерство. Так нет же, господин первый пилот, видите ли, не желает вылетать. Да это можно было заранее предвидеть. Весь этот балаган…

Мне не хочется слушать пространные речи очкарика, я предпочел бы выпить глоток коньяку, наверняка у меня упало давление, но коньяк в красном бауле, а его мы сдали в багаж. Илонка предлагала мне коньяк положить в дорожную сумку, чтобы он всегда был под рукой, но я отмахнулся: да оставь ты в покое и коньяк, и мое давление и вообще перестань квохтать надо мной, вечно ты… В двадцать три ноль-ноль будем уже в Будапеште, в полночь — дома, приму ванну, лягу спать в свою собственную постель, и мое давление придет в норму. Где это я сказал? Когда? Сегодня утром. Утром??? Или вчера? Или, может, сто лет назад? Я сказал: выбегу посмотрю, не пришел ли катер. А ты: куда положить коньяк? Может, в дорожную сумку? Я же сказал тебе: в красный баул. Сколько раз повторять, что в красный? И выбежал из дома. Странно, почему-то приходит в голову, что справа в ста метрах река, которую я никогда больше не увижу. Не будет ее, как никогда не будет солнца, внезапно появляющегося на небе, как не будет и ночи, обрывающейся резко, будто ее отсекли мечом, и в тропическом лесу сразу умолкает вой и клекот хищных птиц…