Железный лес - [9]

Здесь, в знакомых, насквозь изученных переулках, Александра чувствовала себя увереннее. Она быстро шагала, сворачивая в подворотни, пересекая сквозные дворы, набирая известные ей коды на решетчатых калитках, перекрывающих проходы. Маневич покорно следовал за ней, не задавая вопросов, подстроившись под темп ее ходьбы. Только раз, когда они нырнули в длинную темную подворотню, пропахшую плесенью и кошками, он негромко произнес:

– Как Данте за Вергилием.

– Что? – оглянулась Александра. В темноте невозможно было различить лица идущего следом мужчины.

– Иду за вами, как Данте за Вергилием в «Божественной комедии», – пояснил Маневич, выходя вслед за художницей на свет. Во дворе, куда они попали, горел фонарь.

– Ну, я веду вас вовсе не по кругам ада, – улыбнулась Александра. Коллекционер оставался серьезным.

Они дворами вышли в переулок, где жила Александра, прямо к дому Юлии Петровны. Маневич ошеломленно оглядывался, словно безуспешно пытался узнать место.

– Еще раз во двор, и мы у меня, – сообщила Александра.

– А отлично вы устроились, – признал коллекционер, следуя за ней в подворотню. – Этот район мне всегда нравился. Случайных людей немного… Здесь по ночам тихо, наверное?

– Очень тихо! – подтвердила художница. – Если кошка бежит по улице, слышно, как топочет.

– Чудесно… Чудесно… – бормотал ей в спину коллекционер. – Я не переношу шума…

Они поднялись по черной лестнице, и Александра отперла дверь. Маневич восхитился, переступая порог:

– Как, вы во всем подъезде, на всей лестнице одна?!

– Совершенно одна, – Александра включила свет и заперла дверь. – Одна дверь на оба этажа. Мне это очень нравится. Все равно что собственный особняк в центре.

– Но это гениально придумано… – Остановившись посреди обширной запущенной кухни, Маневич оглядывался с восхищением, словно попал во дворец. Казалось, он не замечал ни облупившихся стен, ни трухлявых оконных рам, ни старой мебели.

– Могу угостить вас кофе, если желаете, – предложила Александра.

– Очень желаю, – Маневич присел к столу, наблюдая за тем, как она хлопочет, открывая шкафчик, зажигая газ, отыскивая чашки. – На этих фуршетах ничего в рот не лезет, еда вредная. Сплошные консерванты и соль. Вы следите за своим здоровьем?

Удивленная вопросом, Александра искренне рассмеялась:

– Боюсь, нет! Но на здоровье не жалуюсь…

– Это пока вы молоды, – возразил Маневич. – Подождите, однажды над этим придется задуматься. Я вот после инфаркта разом от всего отказался – от алкоголя, от вредной пищи… Вот кофе никак отменить не могу. Это моя слабость.

Александра поставила перед ним чашку, предложила сахар, молоко. Маневич отрицательно качал головой, глядя в пространство. Казалось, он вдруг перестал замечать художницу. Его взгляд принял отсутствующее выражение, как у глубоко задумавшегося человека. Художница уселась чуть поодаль от стола, поставив свою чашку на полку старого буфета с резными дверцами. Буфет из грушевого дерева волне сгодился бы на продажу, если бы не огромная трещина, змеившаяся по всему фасаду. Юлия Петровна уже несколько раз рассказывала историю, как к ее покойному мужу забрел друг, также художник, только что вышедший из психиатрической больницы. После чашки чая (в самом деле, пили чай, ничего крепче), гость спокойно встал, сходил в чулан, нашел там среди хлама топор, о наличии которого сам хозяин не подозревал… Вернулся на кухню и одним ударом расколол буфет чуть не пополам. Отнес топор в чулан и молча ушел. Муж Юлии Петровны считал, что в тот день он чудом избежал гибели.

– Все, о чем мы будем говорить с этой минуты, должно оставаться между нами, – произнес Маневич с прежним отсутствующим видом, не прикасаясь к кофе. – Марина уверяла меня в вашей скромности, но я повторяю еще раз – никакой огласки.

– Вы можете не сомневаться… – начала Александра, но мужчина продолжал, словно не слыша ее:

– Я хочу ликвидировать свою коллекцию. Все собрание.

Маневич произнес эти слова как бы между прочим, бесстрастно. О его внутреннем напряжении свидетельствовал только застывший взгляд, из которого коллекционер усилием воли изгнал все живые эмоции. Александра молча ждала продолжения. От волнения у нее слегка кружилась голова и шумело в ушах.

– Вы, вероятно, слышали кое-что о моих картинах? – спросил Маневич. Он говорил устало, невыразительным голосом. Белый, сильный свет единственной лампочки падал сверху на его загорелое лицо, придавая ему серый болезненный оттенок. Сейчас он не казался бесстрастным, благополучным обитателем Олимпа, как на выставке. Даже дорогой джемпер теперь смотрелся на нем подозрительно, как рыночная подделка. Из Маневича словно выдернули стержень, на котором держалась его самоуверенность, и он рассыпался на глазах.

– Слышала, и очень много… – осторожно призналась Александра. – И всегда мечтала познакомиться с вашим собранием. О нем рассказывают чудеса.

– Ну, особенных чудес не ждите, – мотнул головой Маневич. – Это просто приличное собрание. Довольно обширное и совершенно бессистемное. Там есть все. Передвижники, импрессионисты, фовисты, академическая живопись, новая вещественность, голландский Золотой век.