Железные ворота - [61]

Когда Ангелос заявил отцу, что уходит в горы, господин Харилаос надел очки и сказал: «Подумай хорошенько, отступать уже будет невозможно…» Ангелос заверил его, что принял решение, и таким образом словно пообещал отцу никогда не трусить, никогда не отступать. Он держал свое слово до конца, но потом его приговорили к смерти, и все изменилось. Правда, о человеке судят по тому, что он способен совершить в данных конкретных обстоятельствах. Конечно, одно дело страх, другое — трусость. И даже теперь, когда все внутри у него дрожит и он сам недоумевает, как мог в его душе настолько разрастись страх, он и не помышляет об отступлении. Прежде он думал, что можно умереть просто и спокойно, даже в разгар жестокого боя. И больше того, самозабвенно пожертвовать своей жизнью, не считая, что совершаешь подвиг. Но после вынесения приговора с каждым годом страх все больше разъедал его душу. И теперь ему приходилось черпать силы в молчании и снисходительности других.

Статис спит.

Заплаканная красивая женщина в голубом халате опять прошла по двору. Вскоре из своей квартиры выбежал Евтихис. «Способен ли он выдать меня? — размышлял Ангелос. — Откуда столько важности у этого сопляка?» Завтра он должен получше разглядеть лицо Евтихиса. Этот парнишка неожиданно стал взрослым, и не известно, во что мог превратиться проныра, постреленок, который говорил ему во время войны: «Сегодня, господин Ангелос, я опять спер буханку!» И весь сиял, гордясь своим подвигом.

Тишина. Неужели никто больше не живет здесь? Почему до сих пор не появилась Измини? В этом доме, где на лестнице благоухают цветы, ты прожил много лет. Цветы еще не засохли, как странно. «Когда мама будет поливать их?» Статис уже тогда был наборщиком в типографии и говорил медленно, словно с трудом подбирая каждое слово. И теперь с ним нелегко было вести беседу. «Самое ужасное для меня — убедиться, что я надолго обосновался здесь». Молчи, будь доволен. Если бы не Статис, ты бы наверняка уже сидел в тюрьме в ожидании еще худшего…

У Василиса была большая карта Испании, приколотая к стене у кровати. Каждый день, согласно последним сводкам, он переставлял флажки и негодовал, когда приходилось передвигать черные. Однажды вечером в январе он постучал в дверь Ангелоса и глухо сказал: «Барселона пала!» Потом Василис, несмотря на дождь, вышел на улицу и возвратился поздно. «Я проверил еще в одном месте. Да, Барселона пала». Они не спали всю ночь, у них был траур. И потом, в марте — двадцать восьмого — пал Мадрид. Василис разорвал карту в клочья и до крови расцарапал руки о гвозди. «Не должен ли я теперь тоже разорвать мою карту и ждать, когда постучат в дверь?» Но с этим нелегко примириться. Ты провел много сражений, а сколько из них выиграл?

Опять шаги во дворе. Вернулся отец с газетой в руках. Он всегда был человеком решительным, сомнения ему были чужды. Перед лестницей он остановился, развернул газету и стал сосредоточенно искать в ней что-то. «Про меня», — решил Ангелос. Отец проглядел один за другим все листы и взялся белой рукой за перила. Он так же крепко ухватился за них, может только чуть более уверенно.

Тут же вышла встревоженная Измини.

— Ты сегодня задержалась, и я сам купил газету, — тихо сказал отец.

Измини попыталась оправдаться.

— Неважно… — остановил он ее.

— Что нового?

— Все в порядке. Чего ты испугалась?

Они вместе поднялись по лестнице. Костюм на отце был потертый и немного широковат ему. «Все в порядке…» Ангелос опять задал себе вопрос, что бы подумал о нем отец, если бы увидел его здесь. «Необходимо, чтобы кто-нибудь помог мне разобраться в моем положении».

Отец сохраняет еще достоинство и мужество, которые воспитал в себе, вынеся столько приговоров. «Если бы он, глядя мне в глаза, спросил, что я делал все эти годы, признался бы я ему? Сказал бы, что дрожал, что всеми моими помыслами владел страх, что это было единственным моим занятием? И он ответил бы совершенно резонно, что это не занятие. Скажи мне, отец, а процесс избавления от страха — это занятие? А ты считал, что я был способен на нечто большее». Но какое значение имеет это теперь?

Ангелос закрыл окно. И отец, и двор, и дверь в квартиру Измини, и доносящаяся порой песня Лукии — все это очень далеко. Он чувствует себя больным ребенком, который жаждет походить по соседней комнате. Двор для него — целый мир, прогулка по нему — все равно что кругосветное путешествие, и для него не существует более отдаленной точки, чем ворота. Но сейчас он может только приникнуть к окну, на его счастье, ставня сломана, и через небольшую щель в ней он имеет возможность смотреть на двор. Он жив, но ему доступно сейчас немногое, например замутить стекло своим дыханием. Ангелос протер запотевшее окно рукавом. Опять подышал на стекло и снова протер его. «Нашел себе игру», — подумал он и улыбнулся. Ему показалось забавным: такой пустяк, подышать на стекло, и убеждаешься, что ты еще жив. Он сел на стул и принялся завязывать и развязывать шнурки своих ботинок. Носков на нем нет. Завязать можно многими способами, в зависимости от длины шнурка. Когда живешь в такой хрупкой тишине, все приобретает чудовищные размеры: руки, ботинки, доски пола, ножки стульев.