Железные ворота - [60]

— Добрый день, Ангелос.

8

Вот уже два дня, как Ангелос скрывается в тесной комнатушке Статиса. Он чувствует, что здесь, как нигде, кольцо опасности все плотнее сжимается вокруг него. Он окружен знакомыми лицами, близкими ему людьми, и малейшая неосторожность может выдать его.

Когда он пришел сюда, его первым побуждением было растянуться на кровати. Он пошарил в темноте, но побоялся налететь на мебель и поднять шум. К счастью, частые вспышки пламени от автогенной сварки из соседней мастерской, освещавшие окно, дали ему возможность отыскать стул. Он смертельно устал: прежде чем прийти сюда, он вынужден был долго кружить по улицам, от волнения его то и дело прошибал холодный пот. Стоило ему сесть, как он моментально уснул. Утром пришел утомленный Статис и разлегся на своей кровати. Они не смогли перекинуться даже несколькими словами, потому что через стены был слышен малейший шепот, но Статис успокоил его, сказав, что они еще успеют наговориться. Итак, Ангелос опять был один, совсем один. Очень осторожно он пододвинул стул к окну, чтобы увидеть двор и родных, спускающихся по винтовой лестнице. Но было очень рано, никто не показывался. И Ангелос задремал, уронив голову на грудь. В полдень Статис стал собираться на работу; он попробовал растолкать Ангелоса, шепнул ему на ухо, что уходит, но, так как тот не просыпался, перенес его, сонного, на кровать. Заперев дверь, он аккуратно, как нечто ценное, спрятал ключ в карман.

На следующее утро им тоже не удалось поговорить. Войдя в комнату, Статис приложил палец к губам — самое главное тишина, — молча развернул пакет, который принес с собой, и лег спать. И Ангелос покорился. «Ему виднее», — подумал он.

Ангелос поел хлеба с сыром, яиц и картошки. Впервые почувствовал он, с какой жадностью каждая клетка его тела поглощает питательные вещества. «Неужели пища изгоняет страх?» Насытившись, он легонько толкнул Статиса и поблагодарил его, но тот рассердился, что его разбудили. Затем Ангелос попытался разобрать в полумраке заголовки в газете. Комната тесная: кровать, стол, сундучок и, словно осадок событий, стопка газет в углу. Может быть, Статис считает, что с тех давних пор не прошло и дня, и поэтому не спрашивает Ангелоса о последних семи годах его жизни. Точно все ему и так известно. «Тебе, брат, стоит пожертвовать несколькими минутами сна, даже если мы почти ни о чем не успеем поговорить». Впрочем, наверно, Статис прав: он вернулся с работы усталый. Его ожидало теплое еще одеяло, скомканное на кровати.

Ты ничего не знаешь о привычках этого человека… Стул и кров, которые он тебе предоставил, — даже это очень много. Ты не сводишь глаз со щели в ставне. Двор все тот же, но по воспоминаниям он казался тебе просторней и светлей. При виде жильцов дома, которых не преследуют, ты сознаешь, что здесь продолжается жизнь. Но прежде всего твое внимание должно быть приковано к подозрительным шорохам, стукам и голосам; от них зависит твоя безопасность. Ты машинально прислушиваешься к ним. Вот уже сколько лет твои уши и глаза привыкли различать все эти сигналы.

На шее у него по-прежнему темный шарф, ботинки, надетые на босу ногу, и под пиджаком лишь майка. Он запускает пальцы в густые спутанные волосы… Как хочется ему спать, спать много дней подряд. Он готов растянуться на полу, приклонить хоть куда-нибудь свою отяжелевшую голову. Борода у него сильно отросла. Статис спит.

Перед окном прошла молодая женщина в распахнутом голубом халате. Он хорошо разглядел ее. У нее были влажные ресницы, небрежно заколотые каштановые волосы, шея ослепительно белая. Почему она плакала? Эта женщина не жила здесь раньше. Соседние комнаты занимал его друг Василис. «Когда Статис проснется, я спрошу у него, где теперь Василис». Помнишь, как по ночам вы сидели на террасе и говорили об испанской войне и девушках? Однажды вечером, когда Василис с восхищением рассказывал о минерах Астурии, а он, Ангелос, настаивал, что социализм неизбежен, — это, мол, «ясно как дважды два», — на террасе бесшумно появилась Измини. «Я вам не помешаю?» Василис предложил пойти как-нибудь на экскурсию. Измини, повернувшись к нему, сказала: «Пойдем с нами, Ангелос, тебе надо отвлечься, ведь ты день и ночь занимаешься…» Он готовился тогда в Политехнический институт и просиживал над книгами до зари. Часто поздно вечером, подымаясь по винтовой лестнице, Измини видела в открытое окно, что он решает геометрические задачи. Свет падал лишь на бумагу, на которой он чертил прямые линии. Однажды Измини шепнула ему «спокойной ночи», он поднял глаза и поздоровался с ней. «Желаю тебе построить самый большой и красивый в мире дом», — проговорила она, тяжело дыша, и сбежала вниз по ступенькам. Помнишь ты это? Тот голос до сих пор звучит у него в ушах: «Желаю тебе построить…»

И вот до сих пор он ничего не построил.

Заскрипела лестница. Ангелос осторожно приоткрыл окно и прильнул к щелке в ставне. Ноги в мужских ботинках медленно спускаются по ступенькам. Затем показались руки, они крепко держатся за перила. Тонкие белые руки, исхудавшие, костлявые. Отец! Он переступает осторожно, словно сомневается в прочности лестницы. Высокий и худой. Знает ли он, как постарел? Его голубые глаза поблекли и блестят в углублениях черепа, словно в оправе. Он спускается, ни о чем не подозревая. Как ужасна неизвестность! Какую бездну мрака может скрывать душа человека с такими ясными глазами! Эти глаза все так же спокойны и заставляют собеседника не повышать голос, они говорят «прошу вас», даже когда требуют. Отец неторопливо пересек двор и, не поворачивая головы, не проявляя никакого любопытства, безусловно, видел все, что творится вокруг. Лишь его не мог он увидеть. Их разделяла ставня и десятиметровое воздушное пространство. «Он собирает данные, чтобы доказать мою невиновность. Прав ли он был, когда советовал мне явиться на суд? А что бы он посоветовал, если бы увидел меня сейчас?» Но никто не в силах дать правильный совет, пока сам не окажется в той же шкуре. «Он получит обо мне нужные сведения. И вынесет свой приговор…»