Железные ворота - [32]

Итак, надо обдумать все до мелочей. Но сейчас он не успеет. Он почти добрался до дому, и уже поздно. Для того чтобы найти правильное решение, необходимо спокойствие, надо избавиться от одышки и от векселей Георгиу. Светящаяся реклама — вот это работа. Если заняться ее распространением, найти клиентов, то можно прилично заработать. Ночью рекламы будут сверкать разноцветными огнями и освещать улицы.

Вангелия ждала его. Она сидела, как всегда, за вышиванием, и лицо ее было спокойно.

— Почему ты не спишь? — накинулся на нее Андонис. — Уже очень поздно. Я тебе говорил тысячу раз: меня раздражает, когда ты ждешь меня, не ужинаешь, не ложишься спать.

— Я сижу не из-за тебя, я хочу поскорее кончить работу, — сказала Вангелия и свернула вышиванье.

По его глазам она поняла, что сегодня тоже не стоит заводить разговор о ребенке. Но неужели это такое страшное событие, что надо объявлять о нем, когда он будет в хорошем настроении? Да, появление ребенка — большое событие, это не какое-нибудь повседневное дело, как, например, мытье посуды или подписание очередного векселя.

— Я совсем не хочу спать, — добавила Вангелия.

Андонис похолодел: Вангелия определенно хочет вызвать его на разговор. Движения у нее неторопливые и уверенные, словно она ждет чего-то, словно у нее в душе непочатые запасы терпения. Все в комнате на своем месте. Хорошо, когда люди пребывают в неведении, благодаря которому сохраняется порядок.

— Я иду спать, — сказал он. — Смертельно устал. Разбуди меня, пожалуйста, пораньше. Если хочешь, посиди еще…

— Есть будешь?

— Нет, еле на ногах держусь.

Он прошелся по комнате, выпил в кухне воды и стал искать какую-то бумагу, избегая взгляда Вангелии.

Рано утром, похлопав в ладоши, Евтихис разбудил домашних. Михалис вмиг упаковал свои пожитки: два одеяла, подушку, рваные ботинки, две пары кальсон, — окинул последний раз взглядом родной кров и с узлом под мышкой двинулся в путь.

— До свидания, я ухожу, — сказал он, точно отрезал.

В механической мастерской он засунул свои вещички под скамью, чтобы вечером и самому бросить тут якорь, превратиться в нечто вроде токарного, фрезерного станка или полиспаста и стать вполне самостоятельным. Как всегда, он первым делом смазал токарный станок, а потом сказал мастеру, что отлучится на часок, у него неотложное дело. Михалис быстро разыскал тележку, — так ему приказал Евтихис, — подкатил ее к дому и поставил на тротуар.

Когда он заглянул в комнату, Евтихис спокойно объяснял матери, что он наилучшим образом устроит ее у старшего брата. Но старуха не хотела с этим мириться, и Евтихису пришлось самому взяться за дело: он разобрал ее кровать, прислонил железные спинки к стене и затем, постелив на пол одеяло, побросал туда ее вещи. Тогда тетушка Стаматина поняла наконец, что лучше ей не перечить сыну. Евтихис погрузил на тележку узел, сундучок, матрас, кровать и распорядился, чтобы Михалис отвез все это к Павлосу — их старшему брату. Старуха кусала концы своего платка и убивалась так, словно из дому выносили покойника. Так вот, вдруг, покинуть родной кров, ни с кем не простившись. Она уныло плелась за тележкой. Несколько раз просила Михалиса ехать помедленней. А тот не слушал ее и бежал вприпрыжку, чтобы поскорее разделаться с поручением. Его даже забавляла вся эта заваруха, хотя он и ворчал на брата за то, что тот выставил мать и его из дому.

Немного погодя Михалис забежал сообщить Евтихису, что Фалия, жена Павлоса, не разрешает вносить вещи в квартиру до прихода мужа, а тот лишь в полдень вернется с работы. Евтихис разволновался, может быть даже немного струхнул и, крепко выругавшись, со всех ног побежал на квартиру к брату. Тетушка Стаматина, точно нищенка, сидела на ступеньках, а нагруженная тележка стояла на тротуаре. Не сказав ни слова матери, он постучал в дверь и, когда жена Павлоса подошла к смотровому окошечку, приказал ей немедленно впустить их. Напуганная его свирепым видом, Фалия отперла дверь, но заявила, что хозяин в доме Павлос, а не он.

— Хорошо, я приду в полдень и тогда потолкуем, — проворчал Евтихис.

Он свалил вещи в коридоре и предложил матери войти в квартиру. Но, оскорбленная приемом невестки, тетушка Стаматина упорно не желала переступать порог до прихода старшего сына. Обхватив колени руками, она села на лестнице и словно замерла. Евтихис оставил ее в покое — он хорошо знал, как трудно переубедить стариков, — и вернулся домой.

Наконец он был один, совершенно один. Ему хотелось кричать от радости и скакать по пустым комнатам. Но вдруг он оцепенел, молнией промелькнула мысль: не сглупил ли он, затеяв всю эту заваруху с женитьбой, и не лучше ли было бы жить одному, спать на полу, расстелив в углу два лоскутных одеяла? Зачем столько хлопот?

Он долго раздумывал и вдруг задал себе вопрос: «А люблю ли я Мэри?» Но, прежде чем ответить на него, он принялся разбирать вещи, оставшиеся во дворе. Отнес к воротам старье и то, что ему показалось ненужным: поднос и стаканы, предназначенные для гостей, шкаф со стеклянными дверцами — каждую пасху и рождество, украсив шкаф вырезками из газет, мать расставляла в нем кофейные чашки, — старую хромоногую кровать и прочий хлам. Он позвал проходившего мимо старьевщика и уступил ему все это за гроши, лишь бы очистить дом. Старые стулья, фотографии дядюшек в рамках и прочую дребедень, которая годилась на топку, он запихнул в прачечную. Оставил только кухонную посуду, чтобы Мэри не пришлось обзаводиться всем на первых порах. Он разделался также с тряпьем и на этом успокоился. Зачем столько лет берегли все это барахло? Разве было у них когда-нибудь налаженное хозяйство? Хоть раз сели они за стол обедать всей семьей? Отец приходил каждый вечер пьяный, мать работала на ткацкой фабрике, дома же ходила вечно мрачная и то и дело запиралась в кухне; Павлос возвращался поздно, а Евтихис, с тех пор как помнит себя, целыми днями бегал по городу, чтобы заработать на хлеб. Так прошло много, бесконечно много лет. Но теперь со всем этим покончено.