Желание - [41]

– Зачем вы попустительствуете? – спросил его однажды Монтегю, понимая, что губернатор дает своим врагам все козыри в руки, чтобы сместить его.

– А что такого? – переспросил сэр Джон. Он выглянул в окно и рассмеялся. Там, во дворе, Матинна играла со своим поссумом. У этого ночного зверька, привыкшего днем спать, а ночью бодрствовать, были такие же вытаращенные от удивления глаза, как сейчас у его секретаря.

Монтегю достался сэру Джону от прежнего губернатора Артура. Чего только не видел этот остров: разгул бандитизма, Черную войну, жестокое обращение с каторжанами. А уж сколько ходило всяких страшных историй о поедании людей людьми. Прежний губернатор не боялся вешать людей пачками, чтобы все поняли, что ни у кого не может быть надежды на милость. Во время всех этих событий Монтегю оставался в тени, но сыграл в них немаловажную роль. Он рассматривал власть как проявление силы по необходимости, а не как прогулку на пленэр с коробкой акварели под мышкой. Вот почему он так презирал эту наивную чету Франклинов.

– Но кто-то же должен заниматься ребенком, – продолжил губернатор. – Да и моя жена не против.

И он снова рассмеялся. Ведь Монтегю было не понять, насколько бессмысленно пытаться управлять кем-либо или чем-либо. Сэр Джон знал, что поступает беспечно, но он настолько презирал всех этих людей, что ему было плевать на последствия.

– Но власть такая штука… – сказал Педдер, выслушав рассказ Монтегю. – Она легко предает людей забвению.

Объявив репик, Педдер таким образом набрал шестьдесят очков и выиграл партию.

Но были минуты, когда сэр Джон стыдился самого себя. Будучи человеком набожным, он молился и просил Господа, чтобы тот направил его в своей мудрости. Он уже догадывался, о чем так горячо перешептывались поселенцы: этот старый толстяк увлекся «пикканинни», девочкой-аборигенкой. Он пытался переключить свои мысли на что-то другое. Но стоило вспомнить ее смех, раскованные движения, и он чувствовал себя моложе, и смысл жизни возвращался к нему. Сэр Джон более чем кто-либо другой удивлялся самому себе, пораженный загадкой собственной жизни. И когда на следующее утро он увиделся с Матинной, то продолжил рассказывать ей о бескрайних полярных землях, о мирах, где никогда не тают ни снег, ни лед, – а между тем сердце его изнывало, обожженное самым порочным из человеческих желаний.

– Удержать власть можно, только ничего не прощая и ничего не забывая, – сказал Монтегю, откладывая карты. Он принес Педдеру ряд предложений, касающихся тюремной реформы, которую, как объявил утром сэр Джон, он хотел бы претворить в жизнь. Документ составила леди Джейн, это был ее почерк. И эти двое, которые уже довольно долго удерживались у власти, пройдя через множество интриг самого отвратительного свойства, поделивших остров на каторжан и людей света, приступили к внимательному чтению документа, преисполненные твердого намерения как можно дольше ничего не менять.

Сэр Джон не мог справиться с собой. Ничего не помогало. Эта улыбка, эта манера тянуть его за рукав, чтобы привлечь к себе внимание, или она могла схватить его за брючину, откинуться на него, потереться о него, как о какое-нибудь чесало для животных. И все это… Он тряхнул головой, пытаясь снять наваждение. Все эти мгновения их дружбы, которые он проигрывал в голове, были так невинны, но почему-то он прогонял их прочь. Ее прикосновения, такие мимолетные. Ощущение ее пальцев, ее руки на своем теле.

Еще она любила тосты с сыром. Сэр Джон приказывал, чтобы приготовили тосты с маслом и сыром, а потом сидел и смотрел, как она жадно поедает угощение, как на ее ненасытных губах выступают капельки жирного расплавленного сыра. Наевшись, она вскакивала и оглядывалась: где ее попугай? Если вдруг его не оказывалось рядом, сэр Джон отправлялся вместе с ней, чтобы найти птицу. Он был словно послушный щенок, безропотный, как поссум, и, уж конечно, не такой вздорный, как попугай. Он мог обижаться и даже горевать, но подчинялся ей беспрекословно.

Иногда он заходил к ней в комнату, когда она отдыхала. Матинна спала совсем не так, как леди Джейн – та была просто старая сопящая собака по сравнению с этим ангелом, чье дыхание таяло прямо возле губ. С каким упоением взирал он на ее руку, выпростанную из-под одеяла, руку, покрытую нежным темным детским пушком. Осторожно держа в ладони свечу, он наклонялся ниже, чтобы рассмотреть ее. Ему так хотелось наложить печать поцелуя на ее глаза, губы. Но, чувствуя, как начинает колотиться его жаждущее сердце, он, быстро выпрямившись, удалялся прочь.

Он находился под ее чарами и, как любой очарованный, старался быть рядом с ней. Хитрил, придумывал отговорки, только бы не расставаться с Матинной. Если иногда его и посещали мысли, что в его увлечении было что-то не так, нечто порочное и даже ненормальное, он никогда не подавал виду, что осознает это. Наоборот – он шел напролом, заставлял всех домашних восхищаться проводимым экспериментом, в котором все было так здорово и весело. Званые гости аплодировали, когда в комнату входила Матинна, а жители Хобарта рьяно махали вслед проезжающему экипажу, в котором сидели вице-губернаторская персона и эта девочка.