Желание - [28]

Да и что такое гениальность? Теперь это больше походило на агонию. Одновременно с этим, только во время работы, Диккенс ощущал, как становится самим собой. Примеряя маски своих героев, он обнаруживал истинного себя. Его романы были правдой, а жизнь – нет. Даже Кэти сетовала, что его персонажи стали ему дороже собственных детей. Он отнекивался, смеялся, обижался. Семью он перевез в Гэдс-Хилл, а сам по большей части ночевал в Лондоне, в маленьких апартаментах прямо над редакцией «Домашнего чтения». Казалось, работа пожирает его душу. Талант или гениальность – разве не они заставляли его упорно вычерпывать себя без остатка? Это было похоже на раскопки, которые он будет продолжать до тех пор, пока не натолкнется на свой скелет.

Диккенс посмотрел в большое зеркало – он специально повесил его рядом с рабочим столом, чтобы разыгрывать перед ним тот или иной книжный персонаж. Но сейчас он видел лицо, которое могло принадлежать кому угодно, лицо, которое перестало быть его собственным. Он встречался с величайшими людьми современности и всякий раз испытывал разочарование. Ни одной родной души, подумал он. Как же ему не хватает Ричарда Уордора!

Дождь беспорядочно застучал по крыше, словно откликаясь на какое-то беспокойное, постыдное известие. Город, по которому Диккенс опять пристрастился гулять по ночам, блестел сотнями оттенков серого. И весь он, этот город, был для Диккенса настоящим домом – со всеми его трущобами, внутренними двориками, лабиринтами улиц с их нищими, полуголыми обитателями, с чередой обитых клеенкой дверей, с закоулком, где какая-то женщина, прозрачная словно привидение в своей худобе, что-то бессвязно бормотала, покуривая опиум из самодельной трубки, которую она смастерила себе из дешевой бутылочки из-под чернил. И надо всем этим он видел дикую луну, видел, как беспокойно ворочаются на небе облака, словно грешник в своей постели. Наконец понемногу на улицах этой великой плавильни жизней забрезжил рассвет. Через час Диккенс отправился обратно домой.

И сразу сел за рабочий стол. Мысли заговорили сбивчиво, а потом стали вылетать, словно искры от костра; одно слово цеплялось за другое, и на бумагу потекли фразы. Он знал: именно так случались войны, революции, заговоры, любовные отношения и именно так писались книги. И тем не менее Диккенс никак не мог освободиться от чего-то такого, что не имело словесного выражения. Душа его разрывалась от невыразимого.

И гонится ветер за нами, несутся облака, луна ныряет вниз, пытаясь догнать нас, и вся эта безумная ночь устроила сегодня погоню за нами. – Он и сам не заметил, как написал эти слова. – Но, кроме них, нет у нас других преследователей.

Какая-то бессмыслица. Какая ночь и почему гонится? И кто это «мы»? Кто бы пошел сейчас рядом с ним?

Это странное путешествие, в котором участвовали «мы», началось для Диккенса неделей позже, когда он отправился поездом из Гэдс-Хилл в Лондон. В купе к нему подсел мужчина, форма черепа которого напоминала подтаявшую головку стилтонского сыра. Незнакомец раскрыл газету, потом довольно скоро вновь сложил ее и, повернувшись к соседу, безразлично, словно пересказывая дешевое объявление, произнес:

– Дуглас Джерролд умер.

Диккенс встрепенулся. Да как же так? Он видел своего старого доброго друга всего неделю назад. Тот действительно жаловался на недомогание, но Диккенс подумал, что он просто надышался краски – в его кабинете только покрасили окно.

День не задался с самого утра. Кэти купила новую шляпку, которая очень понравилась матери. Диккенс любил, когда его дочери красиво одевались, но шляпка стоила безумных денег. Дети не знали цену деньгам и были такими же транжирами, как его отец, и Диккенс боялся, что они также плохо кончат.

И он накричал на Кэти, и та тоже начала кричать, а потом и Кэтрин начала кричать, и говорить было совершенно невозможно, потому что все кричали друг на друга. Диккенс взял себя в руки и буквально шепотом попросил всех прекратить, прекратить это безумие, потому что нельзя так, потому что нужно жить мирно и быть одной семьей. Но все восприняли его слова как нотацию, всем было все равно, и Кэтрин заплакала, а Кэти стояла рядом с матерью, сверкая на отца глазами.

Единственный способ привести себя в равновесие – это уехать в Лондон, вернуться к работе, заняться каким-то новым проектом, чтобы похоронить в нем себя заживо. Но «Крошка Доррит» была закончена, и журнал с последней частью уже находился в печати. Так что никаких других проектов, кроме «Домашнего чтения», не оставалось.

Пока Диккенс добирался до редакции, где его ждал Уилки, он судорожно прикидывал, как следует поступить. Зная, что семья Джерролда не имеет никаких частных доходов, Диккенс предложил Уилки несколько раз отыграть «Застывшую пучину», чтобы собрать денег для вдовы Джерролда – ведь она осталась одна с детьми на руках. До этого они отыграли пьесу четыре раза, и весь Лондон всколыхнулся. Разве к ним не обращались люди из самых разных кругов, включая саму королеву, с просьбой повторить постановку?

Итак, четвертого июля в новом просторном помещении под названием «Королевская галерея изображений» была показана пьеса «Застывшая пучина» специально для Ее Величества королевы Виктории. Присутствовали также принц Альберт с семьей, король Бельгии Леопольд I, прусский принц Фридрих-Вильгельм со своей невестой принцессой Викторией и даже сам Ханс Кристиан Андерсен. В течение последующих нескольких недель было дано еще три спектакля. Диккенс снова превращался в Уордора, потрясая зрителей своей игрой.