Желание - [25]

– Да, про смерть это верно, – только и сказал он. – Очень хорошо. – И снова начал что-то тихо бормотать себе под нос. – А знаешь, почему смерть это правильно? – Он вдруг резко повернулся к Уилки. – Потому что в конце концов даже Уордор – никакой не дикарь! – Его лицо озарилось счастливой улыбкой. – Ты со мной согласен?

Уилки задумался. Если поначалу он был уверен, что их Уордор – злодей, то теперь он видел, что это не так. Пьеса из легкого развлечения превращалась в нечто совсем другое.

– Мне и самому казалось, – согласился Уилки, – что Уордор не обыкновенный злодей.

Диккенс молча кивнул.

– Конечно, в нем бушуют самые низменные стихии… – предположил Уилки.

Диккенс оживленно вскинул глаза на друга.

– И судьба хорошенько погнула его, – подхватил Уилки. – Но он, конечно, не дикарь.

– Дикарь, мой дорогой Уилки, будь то эскимос или отаитянин, это человек, который идет за своими страстями. Но англичанин понимает природу своей страсти и делает все, чтобы обуздать ее и направить в правильное русло. Разве именно не таким человеком был Франклин? Возьмем нашего Уордора – его душа отравлена собственными страстями… – Диккенс развернул еще один эскиз, на котором было написано «Акт третий». – Но в конце, когда оба корабля оказываются зажатыми меж арктических льдов и кругом – только холод и ужас… – Диккенс склонился над эскизом, на котором была изображена палуба корабля, и замотал головой. – Нет, так не годится. Не ко времени. Совершенно не подходит к нашей драматической развязке. Тут должны быть высокие колоннады льда. Ужас и красота. Потому что Уордор сделал благородный выбор вместо того, чтобы обречь соперника на смерть. Он жертвует собой, чтобы Олдерслей воссоединился с Кларой. И так он искупит все свои грехи. Очень красивый ход, по-моему.

Взяв в руки карандаш, Диккенс перечеркнул эскиз.

Диккенс продолжал работу над пьесой еще два месяца, переписывая реплики, добавляя новые монологи, перекраивая текст. Сюжет расползался, как отколовшиеся от общего массива льдины и плавающие сами по себе, пока наконец не застыл, приняв окончательную форму. Параллельно Диккенс создавал визуальный мир «Застывшей пучины» – занимался декорациями, костюмами, подбором актеров и реквизита. Он проделал такой огромный труд, что, когда дело дошло до печатания программок, Уилки, чье имя красовалось в качестве автора пьесы, посчитал необходимым добавить на лицевой странице: «Под руководством Чарльза Диккенса».

Потому что он был и режиссером, и плотником, и установщиком декораций, и специалистом по свету, реквизиту, и суфлером, и дирижером. Он заказал одежду, такую же как у полярных исследователей, а еще нанял мальчишек и научил их кидать сверху на сцену бумажный снег. Он отверг идею с гамаками, заменив их на топчаны, чтобы все было как можно более правдоподобно. Свои ночные прогулки он все больше посвящал обдумыванию пьесы, нежели «Крошке Доррит». Он входил в роль и выкрикивал реплики Уордора, вышагивая новые строчки, вгрызаясь все дальше и дальше в ноздреватый лед, который нарастал вокруг его собственной души.

И наконец, его беспокоил один нюанс. Почему Уордор оказался способен на самопожертвование? Что-то не состыковывалось в их с Уилки тексте. Чего-то не хватает, какого-то объяснения – почему плохой человек вдруг совершает такой благородный поступок. Но однажды, в одну из таких долгих ночных прогулок, Диккенс вдруг понял, что Ричард Уордор вовсе не был дурным человеком. Он – хороший человек, который может спастись. Спастись каким образом? Любовью! Недостаток любви превратил его сердце в лед, а любовь растопила этот лед, любовь такой силы, что он готов положить свою жизнь ради другого!

– Молодую, любящую, кроткую! – вскричал он, обращая свое лицо к улицам Кларкенуэлла[23], и это был не его голос, а голос Уордора. – Ее лицо стоит у меня перед глазами, и не могу я больше думать ни о чем другом. И я буду бродить, бродить и бродить по миру, и мне не будет покоя, не будет покоя мне, бездомному, пока я не найду ее!

Тут Диккенс остановил свой шаг, смущенный, потерянный. Но кто же эта женщина? Ее не существует. Это всего лишь вымысел.

В канун нового 1857 года, когда остались позади долгие двухмесячные репетиции, в переоборудованную под театр классную комнату в Тэвисток-хаус набилось человек сто гостей. Среди них были члены парламента, министры и несколько журналистов. Все пришли смотреть пьесу «Застывшая пучина» в исполнении Диккенса, его друзей и членов семьи. Актерский состав был все тот же – отсутствовал лишь Дуглас Джерролд, который все еще неважно себя чувствовал. Играли, конечно же, дети писателя, Уилки, Фредди Эванс[24], Огастес Эгг[25], Джон Форстер, сестра Кэтрин – Джорджина Хогарт, его шотландская фея и ангел-хранитель, няня его детей и «доморуководительница». Она играла эскимоску и в нескольких смешных сценках сорвала аплодисменты. Но царил на сцене, конечно же, Диккенс.

Диккенс даже пригласил нескольких театральных критиков, и те, как и все остальные в зале, были поражены мощью его игры, особенно в заключительных сценах, когда главный герой стоит в одних лохмотьях и с ним происходит преображение. Человек, вознамерившийся когда-то убить соперника ради любви к женщине, жертвует собой ради этой любви. Музыкальная тема нарастала и во время сцены смерти достигала своего апогея.