Жди гостей - [28]

Он умолкает.

– Вот так. Переведи дух, Толстяк, а то из тебя выйдет плохой стеклодув.

– Вечно ты смеешься, даже в серьезных случаях!

Я наполняю фужеры, и мы принимаемся за их содержимое.

– За здоровье Берты! – говорю я.

Парикмахер хнычет в свое шампанское энного года выдержки.

Толстяк проглатывает свой бокал, как какой-нибудь стаканчик «Мюскаде» за стойкой.

– Она была так взбешена, что ушла, – говорит он. – Она все больше сатанела во время разговора, ты же ее знаешь. И вдруг – бах! – встает и сматывается, прежде чем я успел заплатить. Сказать тебе, она даже не стала доедать клубнику со сливками!.. Мне пришлось самому съесть ее порцию.

– И что дальше?

– Поначалу я не слишком обеспокоился. Я подумал, что она пошла поплакаться в жилетку моего присутствующего здесь друга Альфреда...

Альфред подхватывает: «И я ее не видел!»

– Представляешь? – причитает Берюрье. – Он ее не видел! Я целый день шатаюсь по нашему кварталу, заходя то к Полю, то к Пьеру. Под вечер возвращаюсь домой – никого! Я жду. Опять никого! В десять часов я выхожу из себя и иду будить моего присутствующего здесь друга Альфреда...

– А я ее так и не видел! – подтверждает массажист волосяного покрова черепов.

– Ты слышишь? – плачущим голосом спрашивает Здоровило. – Он ее не видел... Мы ходили от его дома к моему до полуночи. Нет Берты!

– Забрали б ее черти!..

Это уже говорю я. Говорю не ради рифмы – она была бы неудачной, – а потому что меня неожиданно охватывает беспокойство. Настоящее беспокойство...

– Ма, – говорю я, – у нас в аптечке должен быть «Макситон». Налей-ка нам всем троим по хорошей дозе. Похоже, нам придется не спать всю ночь!

Лицо моей славной Фелиции сереет от волнения. Через стол я кладу свою руку поверх ее руки.

– Не беспокойся! Я отосплюсь завтра... Ты же знаешь, как я люблю спать днем, пока ты убираешь в доме. Сквозь сон я чувствую, как ты ходишь по комнатам... Как бы ты ни старалась, мама, ходить на цыпочках и приподнимать двери за щеколды, чтобы они не скрипели, я все равно слышу тебя, и от этого мой сон становится еще слаще.

Глава тринадцатая

– Куда мы так несемся? – причитает доблестный Берю, подтверждая высказывание, согласно которому человек будто бы есть мыслящий тростник. С тростником у Берю абсолютно нет ничего общего; он скорее тянет на гигантский баобаб, но думает он много, особенно о жратве.

– Мы возвращаемся в Мэзон-Лаффит, – отрывисто отвечаю я с тем чувством лаконизма, которое побудило Министерство почт и телеграфа сделать мне однажды лестные предложения.

– Опять!.. – мямлит Толстяк.

– Что ты хочешь, Жиртрест, лично я еду туда в четвертый раз. Если меня выгонят из полиции, у меня останется шанс устроиться в Управление городского транспорта, чтобы обеспечивать автобусное сообщение на этом направлении в дни скачек.

– А зачем ты туда возвращаешься?

– Если бы вместо головы у тебя было не ведро патоки, ты бы вспомнил, что твоя пастушка с пеной у рта утверждала, что она узнала этот дом... Ты говоришь, что она была раздосадована тем, что мы собираемся похерить это дело, и обозвала нас бездарями... Поскольку эта девушка отважна и ничего не боится, я думаю своей головкой гениального легавого, что она решила вернуться сюда, дабы разобраться на месте и, может быть, последить за хибарой на проспекте Мариво.

Парикмахер жалобно хнычет:

– В этом вся Берта! Отважная, решительная, повинующаяся самым благородным порывам...

– Согласен, – говорю я. – Ей дадут медаль с лентой, длиной с кардинальский шлейф, но, ради всего святого, дружище, позвольте нам спокойно думать.

Рассерженный ловец вшей забивается в угол на заднем сиденье моего движителя на бензине и не произносит более ни слова.

Толстяк, который любого заткнет за пояс по части дедукции, делает вывод:

– Стало быть, этот хренов Лавми замешан в этом деле?

– Возможно, да, в самом деле...

– Сволочь! Какая там он ни звезда, но ты увидишь, как я всыплю этому торговцу томностью. Когда я отведу свою душу на нем, можешь быть уверен, что голливудская студия сделает из его контракта конфетти. Все эти дуры, которые млеют перед его фотографиями, подумают, что это Франкенштейн!

– Умерь свое красноречие! – успокаиваю я его. – Прежде чем громить, надо знать, что громить. Каждый может ошибиться, как говорил еж, слезая с одежной щетки.

– Что ни говори, но с этой хибарой не все в порядке. Если Берта сказала, что она уверена, что была здесь, значит, она уверена в этом. Эта малышка – само воплощение женской логики, можешь спросить у Альфреда.

– Я больше ничего не говорю, – сердито бросает косец бород, чопорный, как пенсне.

– Не дуйся, Альфред, – советует ему Берю. – Сан-Антонио хоть и резок в своих речах, но парень хороший. Открытое сердце. Доказательства? Он мог бы нас сейчас послать ко всем чертям и завалиться спать. А он вместо этого, погляди, из кожи вон лезет, чтобы отыскать нашу с тобой Берту.

Альфред, будучи человеком справедливым, для которого «справедливость» – не пустой звук, становится под сверкающее знамя логики.

Вскоре я въезжаю в парк. Ночные птицы горланят в ветвях «Эта ночь принадлежит нам».

Я останавливаю свою тачку в нескольких кабельтовых от жилища Вопакюи. В квартале тишина. Света нет ни в одном окне, аллеи полны тумана и похожи на сказочные проспекты, ведущие в чистилище.