Жаждущая земля. Три дня в августе - [24]

«Собираетесь, хозяйка?» — спросил он вроде бы с заботой.

«Откуда знать, господи», — вздохнула она и засунула противень в печь.

«Другие сала натопили».

«Я тоже кадушку приготовила, только бы дали взять».

«И постройки в мешки сгрузили».

«Постройки?»

«И землю хотят забрать — хоть сверху соскребут, где пожирней, с навозом».

Маркаускене ничего ему не ответила, только покачала головой и, отвернувшись, заплакала. Андрюс, видно, все-таки застеснялся, плюнул и ушел на двор.

Ах, Маркаускене знает, очень даже хорошо понимает: нечего надеяться, чтоб Андрюс ей посочувствовал. Да ей это и ни к чему. Но зачем камень за пазухой держать, зачем ее заживо хоронить? Чует ее сердце — добром это не кончится. Сказала бы хозяину, но разве от него услышишь что-нибудь, кроме: «Ни бельмеса ты не смыслишь». С хозяином не поговоришь по душам, не посоветуешься. Думает, что за несколько центнеров зерна человека купить можно. Просвети ты его, господи…

— Откормной на ночь ничего не давай, — напоминает Маркаускас.

— Уже завтра?

— А когда еще? Рождество на носу. Завтра затемно забьем.

Маркаускас выливает воду в корыто и опускает в колодец жердь. Пустое ведро стучит о сруб, потом плюхается в воду.

— Может, Тересе свиней покормит?

— Тересе на веялке. Нельзя отрывать.

Опустив морды в обледеневшее корыто, лошади пьют воду. Поднимают головы, стучат желтыми зубами. С храпа на свежий снег капают большие капли. Снова наклоняют головы, стригут ушами.

— Фью, фью, фью! — свистит им Маркаускас.

Гнедко встряхивается, весело мотает головой и убегает от корыта. Посреди двора останавливается, словно испугавшись чего-то, с силой бьет задними копытами по снегу и, подбежав к закрытым воротам, смотрит на белые поля. Сивка, нюхая снег, пятится от корыта и ложится наземь, валяется в снегу.

— Фью, фью! — свистит Маркаускас все еще пьющей Буланке. Она медлительная, спокойная, молодая еще кобыла. Волос гладкий, блестит, коротко подстриженная грива лохматая. Маркаускас чешет ее гриву, гладит за теплыми ушами. Весной Буланка ожеребится. Третий будет. Она приводит красивых жеребят — крепконогих, широких в груди, и для Маркаускаса нет картины милее резвящегося на выгоне жеребенка, который любопытно, как ребенок, смотрит на мир большими бархатными глазами.

Буланка тихонько ржет, и Маркаускас, похлопав ее по крупу, направляется к хлеву.

— Ну! — кричит он во весь голос.

Лошади послушно следуют за ним.

Хлопает дверь хлева, тявкает пес.

Маркаускене кличет кур, насыпает им крупы и медленно идет в погреб за мелкой картошкой для свиней. Двор просторен и пуст. Ветер носит соломинки, гоняет по земле снег. Небо низкое, над самыми верхушками тополей. И какое-то черное, угрожающее. Видно, ветер разбушуется вовсю. Рано в этом году метели, как никогда. Да и морозы нынче…

Женщина тащит из погреба одну корзину, потом вторую. У колодца окатывает картошку водой, и картофелины оживают, краснеют, будто яблочки.

— Фонарь! — Голос Маркаускаса от гумна.

Она все бросает и спешит зажечь фонарь. Ей ни разу не надо было повторять дважды. Так уж привыкла за эти долгие годы с тех пор, как живет здесь. Очень уж куцым было счастье их совместной жизни — так быстро все потускнело, пропало, словно цветные сны детских лет. Она даже оглянуться не успела. Делала все, что следовало, что ей велели. Шла, бегала как белка в колесе — никуда не вырвешься, ворота затворены. Но она и не пробовала вырваться. Эта мысль не приходила ей в голову, упаси боже. Одного только хотела — родить ребенка на радость себе — вырастить его. Но побеги, едва успев оторваться от пня, усыхали. К чему прислонишься в старости?

— Пойдете полдничать или нет? — Маркаускене пытается перекричать треск веялки.

Неизвестно, услышали ее или нет — ни один не поднял головы. Тересе крутит железную рукоять веялки, колыхаясь всем телом — не человек, а пугало на ветру.

— Полдничать, спрашиваю! — снова кричит она.

Андрюс взваливает мешок на спину Маркаускасу, и тот аж приседает под ним. В дверях отзывается:

— Когда кончим.

Куча непровеянного зерна велика, и еще не скоро… Женщина черпает горсть чистой пшеницы. Прохладные зерна, пахнущие хлебом и летом, словно родниковая вода, струятся меж пальцев, и по всему телу пробегает какое-то доброе чувство. Кровь согревается, кружится голова, и когда она делает шаг, почему-то заплетаются ноги.

— Как знать, кто будет есть пирог из этой пшенички? — говорит Андрюс, буравя ее глазами, и Маркаускене, швырнув зерна — они обожгли руку, — выходит во двор.

Стремительно сгущаются сумерки. Поднимается ветер.

Женщина размешивает корм для свиней, сваливает в ведра и тащит в хлев. Свиньи визжат, лезут на нее, толкаются пятачками. В корытах полно навозу — сперва все надо вычистить. Темно, мокро. Но работай, никто за тебя не сделает.

Наконец Маркаускене переводит дух — наконец-то! — и, прихватив в дровяном сарае охапку хвороста, бредет по занесенной снегом тропе в избу. В избе неприютно, даже страшновато, как на заброшенном сеновале, на котором гуляют сквозняки. Как будто из каждого угла к ней протянулись руки, кто-то вдруг вылезает из темноты, и она ступит ногой в лужу крови…