Жаждущая земля. Три дня в августе - [22]

«И убивают за веру?» — этот вопрос висит на кончике языка, но Тересе испуганно сжимает губы.

— Сколько мне еще жить-то, а ты только-только начинаешь. В недобрый час я пустила тебя на эту землю, Тересе. Ох, в недобрый, в недобрый… — Мать гладит прохладными пальцами руку дочери, а глаза ее печальны.

Тересе смотрит на вихри снега за окном, неожиданно поднимает голову и, вздрогнув, как от холода, застывает.

— Андрюс.

— Кто?

— Андрюс идет.

Старуха приседает, смотрит в окно.

— Господи наш, Иисусе Христе! Хоть и безбожник, а все-таки… Надень-ка новый жакет, приберись!

Тересе не двигается с места. Мать у дверей подметает пол, ногой отбрасывает поленья, рукой смахивает крошки со стола. Садится на кровать и открывает где попало свою книгу.

«И сказал Господь Каину: где Авель, брат твой? Он сказал: не знаю; разве я сторож брату моему? И сказал Господь: что ты сделал? Голос крови брата твоего вопиет ко мне от земли. И ныне проклят ты от земли, которая отверзла уста свои, кровь брата твоего от руки твоей. Когда ты будешь возделывать землю, она не станет более давать силы своей для тебя; ты будешь изгнанником и скитальцем на земле…»

На дворе гулко гремит мерзлая земля. Звякает щеколда, скрипит дверь кухоньки.

— Добрый день. — Голос сухой, с хрипотцой.

— Во веки веков!

— Да вы всегда…

— Не научилась еще языку безбожников.

Для Андрюса это не в новинку, он и не думает обижаться. Бывало, сам посмеивался над этими словами старухи, но теперь только пожимает плечами, поворачивается к двери, словно собираясь тут же уйти, но выдыхает клуб пара и говорит:

— Думал, согреюсь, а тут немногим теплей, чем на дворе.

Тересе теперь только вскакивает со скамьи и торопливо надевает жакет.

Андрюс просовывает голову в дверь избы и стоит, ссутулившись, чтоб не задеть головой балку. Он такой большой, плечистый, что избенка как бы приседает, съеживается, окна и те жмурятся.

— Садись, Андрюс, — говорит Тересе и возвращается на свое прежнее место, у окна.

Андрюс закрывает дверь, бросает на стол шапку и растопыренными пальцами приглаживает длинные волосы.

— Маркаускас в костел уехал? — спрашивает из-за перегородки мать.

— А кто дома управится?

— Вот-вот, господи наш, а бывало…

— Что было, тому не бывать.

— Много ты понимаешь! — сердится старуха.

— Не надо, Андрюс, — успокаивает Тересе; ей не по душе, что Андрюс задира — все против да против. А мог бы и промолчать, поласковей с людьми обходиться. Зачем на рожон лезть?..

Андрюс машет рукой и садится, опустив голову. Зачем он пришел? Каждый день ведь встречается с Тересе, каждый день оба с утра до вечера и в поле и дома; кажется, так положено; здесь она или там, где и что она делает, Андрюсу все равно; он знает: Тересе где-то рядом, с ней он сядет обедать или ужинать. Всю неделю так, с раннего утра понедельника до позднего субботнего вечера. Сейчас — воскресенье. Неужели он хватился Тересе? Почему он места себе не находит? Ночь не спал. Длинные теперь ночи, а он даже глаз не сомкнул. Ждал, вытянувшись, словно струна, и прислушивался: не раздадутся ли шаги, шорох у дверей или окон. На чердаке пищали мыши, у хлева гремел цепью пес. Рассвело утро, он встал с тяжелой головой.

— В город зачем ездил?

Андрюс вздрагивает и поднимает глаза на Тересе. Глаза расширены, веки дрожат.

— Почему спрашиваешь?

— Вчера некогда было спросить.

— Лошадям подковы нужны были. Мало ли чего надо в городе.

Тересе снова надолго замолкает.

— Ты не слышал? — входит в комнату старуха. — Говорят, на кладбище опять крест светился!..

— Что образ девы Марии светился, слыхал.

— Взаправду?

— Говорят, взаправду. — Глаза Андрюса хитро поблескивают, но старуха не понимает подковырки.

— Господи наш, Иисусе Христе. Не к добру такие знамения. Кровь о небесном возмездии взывает…

Старуха вздыхает и возвращается на кухню, оставляя дверь открытой. Тересе идет за ней. Звякает ведром, напивается и, возвращаясь, закрывает дверь. Андрюс улыбается. Но почему у него язык не поворачивается? В голове вертятся всякие мысли, перед глазами черт-те что маячит, и он никак не может отогнать тревогу. «Последний дурень, было чего угрызаться! Другой бы на моем месте посвистывал. А то сходил бы в деревню и напился. Кряуна не раз звал, а я все нет да нет. В картишки бы перекинулись. Карты — отменное лекарство, почти как самогонка. А если оба вместе… Надо бы к Кряуне зайти. Отчего б не зайти? Кто я? Вчерашний голоштанник? Нет, чихал я на тебя, Кряуна… Чихал я на всех…»

Андрюс берет холодную руку девушки, сжимает и тут же отпускает, словно испугавшись чего-то, но пальцы Тересе обхватывают его грубую ладонь.

— Давай посидим. Посидим вот так, — говорит Тересе и придвигается поближе, прислонившись головой к плечу Андрюса. Полузакрыв ресницы, она видит, как в комнатку наплывают серые сумерки, как они сгущаются, заполняя собой углы, и темнеют, словно спекшаяся кровь.

— Хорошо, что ударил мороз, — чувствует она щекой шепот Андрюса. — А то бы рожь под снегом взопрела.

— Хорошо взошла…

— Два гектара. Знаешь, сколько суслонов ржи с двух гектаров? Если год хороший.

— Много.

— Много! — смеется Андрюс. — Пожалуй, сотни четыре…