Жаждущая земля. Три дня в августе - [23]

Тересе очень уж нравятся такие будничные и обыкновенные речи Андрюса. Так бы и слушала этот голос, он как доносящаяся издали музыка, понятная и добрая, баюкающая и несущая куда-то. Туда, где стоит отмытый добела стол и белые подоконники, где весело потрескивают в плите дрова и ласково бормочут кастрюли, где тепло и уютно потому, что там — твой дом.

— Ты маме говорила?

Она видит себя — невесту в белом, и видит сильные руки: левая обхватила большой каравай, а правая режет хлеб…

— Ты говорила, Тересюке? — шепчет Андрюс.

Тересе растерянно смотрит на Андрюса.

— Только в костеле…

— Ах, вот как! — таращит глаза Андрюс. — Нет, этому не бывать, так ей и передай.

— Тише, Андрюс. Я ведь давно знала.

— Что ты знала?

— Что мама… только в костеле.

— Нет, нет, — Андрюс трясет головой, волосы падают на лоб, на глаза. — Нет, нет, ты не маленькая…

Тересе с закрытыми глазами, не думая, пойдет, куда бы ни повел Андрюс. Но далеко ли уйдешь, если тебя родная мать оттолкнет? И что люди скажут? Андрюсу наплевать, что о нем говорят, но Тересе… Нет, она знает — будет так, как захочет Андрюс, и никакие сплетни ей не указ.

Выстрелы хотя и далекие, но такие неожиданные, что Тересе замирает и хватает Андрюса за руку.

— Это ничего… Ничего, — успокаивает ее Андрюс.

— Господи наш, Иисусе Христе, — стонет за стеной старуха.

Снова бабахает да стрекочет вдалеке.

— Сцепились…

Тересе закрывает глаза, съеживается, словно пытаясь уйти в себя от этого страшного мира. Может, это… учитель? Может, это в него стреляют? Окружили… нашли бункер… ранили… «Моя ученица», — сказал он. И почему он назвался Соколом? Песня есть такая: «По лесу зеленому сокол летел…» Красивое имя — Сокол. «Андрюсу ни слова», — предупредил он. А так хотелось ему рассказать, обговорить все. Конечно, Андрюс не поймет. Андрюс ничего не поймет. Для него Сокол — бандит. Господи, ужас какой, Сокол — бандит… Тересе была уже взрослой девушкой, когда учитель уговорил ее участвовать в представлении. И Маркаускаса уломал — тот разрешил ей субботними вечерами уходить из дома. Тересе досталась роль вайдилуте[1]. Слов немного, но такие красивые, что сердце таяло, когда говорила. («О, гневный Перкунас, пронзи меня стрелами молний! Когда прискачет на коне мой милый и вызволит меня, я брошусь ему в ноги и ему одному буду принадлежать».) Голос Тересе дрожал, на глазах блестели слезы, учитель ее похвалил. Сам показал, что делать и как говорить, и все время хвалил. А когда вечером, уже в сумерках, после репетиции они выходили из школы, учитель провожал их через всю деревню и всю дорогу рассказывал о древних литовцах, о их вольной жизни и великой отваге, «как в лесах, на охоте, так и в войну, когда рубили врагам головы». Нет, Тересе не может забыть… Никогда этого не забудет. И если учитель… Сокол ушел в лес, значит, он… за свободу… А что Пранис Наравас погиб, а что под Рудгире?.. Это, наверно, не Сокол… Точно, не он. Тогда другие… такие же, из леса… Они же против власти идут. Против той власти, что дала землю Андрюсу!.. Ах, ей-то земля ни к чему! Но Андрюсу… Когда они сложат в кучу эти гектары, это будет их земля — Андрюса и Тересе. Их жизнь, о которой она давно мечтает.

Стрекочет автомат. Потом выстрелы замолкают. Слышен только лай.

— Иди, Андрюс. Пора.

Андрюс крепко сжимает девушку в объятиях. Даже кости хрустнули.

— Ты же боишься одна.

— Я не одна.

— Ты боишься, Тересюке. Знаю — боишься.

— Иди. Мама…

Андрюс встает.

— Кровь речками льется, Неманом течет, — вздыхает старая Юрконене и снова хватается за свою книгу: — «И сказал Господь Каину: почему ты огорчился? И отчего поникло лицо твое? Если делаешь добро, то не поднимаешь ли лица? А если не делаешь доброго, то у дверей грех лежит; он влечет тебя к себе, но ты господствуй над ним».

— Домой иди. Пойдешь домой? — глядят добрые и любящие глаза Тересе.

— Домой, — говорит Андрюс и думает: «Долгий вечер, что мне делать дома-то? Смотреть на Маркаускасов, слушать их шаги? Нет, в избе и сбеситься недолго. А если вдобавок и эта ночь такая, и следующая…»

Тересе упирается головой в грудь Андрюса, потом чмокает его в лицо.

— Иди и береги себя, Андрюс, — шепчет она ему на ухо. — Такие теперь ночи…

Закрывает дверь сеней на один крючок, дверь кухоньки — на второй. И снова садится у окна, снова глядит в поле. Гуляет ветер, кидая снег, маячит неподалеку черный ольшаник, а над всем этим — мутное низкое небо.

По кухне шаркает ногами мать.

Собаки в деревне все еще лают. На большаке раздается песня:

А этот поезд пыльный

Уехал навсегда.

Прощай, моя девица…

Тересе сжимает руками голову и мучительно, из глубины груди вздыхает.

— Что на ужин соберем? — спрашивает мать.

6

К вечеру Маркаускене совсем умаялась, а правая рука распухла, стала тяжелая, как колода. Не с ее здоровьем так маяться без передыху. Молотьба в хозяйстве страшнее всего. Машина большая, четверка лошадей вращает ее, глотает она снопы, как сказочный змей, и только вертись на садке, только подтаскивай снопы да кидай на ток. Пыль не дает продохнуть, разъедает глаза и горло, грудь сипит, словно кузнечные мехи. Известное дело, молодым все нипочем. Тересе вертится вьюном — схватит сноп, перевернет, развяжет и кинет на стол. Потом подбежит, зерно подберет… Андрюс огромные, с копну, охапки соломы тащит в открытую дверь гумна, скирдует. Он, правда, никуда не спешит, все делает медленно, но так и так успевает. Но почему он смотрит волком? Раньше Маркаускене не видела его таким, а теперь он с каждым днем все мрачней да мрачней. Нет, она умрет, но не забудет, как Андрюс еще весной вошел в избу и увидел, что она режет свежий каравай хлеба. Длинные, дымящиеся еще ломти она укладывала на противень.