Жаждущая земля. Три дня в августе - [20]
…Вот они бегут с Пранисом в лес по малину, он босиком наступает на гадюку, но Пранис успевает палкой перешибить ей голову…
…Вот они косят прибитый дождем ячмень, он едва поднимает косу, ноют натруженные руки, а Пранис говорит:
— Ты передохни, Юргис, я один докошу…
…Вот он устроился в городе, таскает бревна на лесопилке, а субботним вечером возвращается домой.
— Ну как там, лучше? — спрашивает Пранис.
— Еще хуже. Но теперь-то я знаю, кто в этом виноват.
…Вот он, три года спустя, стучится в окно к брату.
— Кто там?
— Я, Пранис…
— Кто?.. — не узнает брат. Если и узнал, то думает, что померещилось.
Снимает крюк с двери, и Юргис чувствует на своих плечах дрожащие руки Праниса.
— Откуда ты, Юргис? Мы-то думали, ты погиб в этой заварухе…
Увидев оружие Юргиса, Пранис замолкает. Потом спрашивает:
— Ты против них?..
— Не я один, Пранис.
— Немцы же такая силища…
— Там видно будет, чья сила больше.
— Дай-то бог.
…Вот он укрывает раненого Юргиса в сене, а сам сидит на чердаке и в слуховое оконце поглядывает на дорогу…
Мелькают картины прошлого, Юргис все видит так отчетливо и свежо, словно с глаз спала пелена. Вспоминает, сколько раз собирался побывать у Праниса без надобности, просто так, посидеть с ним за столом, никуда не спеша и не глядя с опаской в окно, потолковать о погоде, здоровье и родичах, помолчать, захмелев от спокойствия и тепла, и потом сказать: «Спасибо тебе…» Теперь, если и скажешь, не услышит. «Это мне надо лежать на этой доске, не тебе! Уже который год гуляю по огню, а ты сделал только один шажок. «Из-за тебя нас господь покарал», — звенят в ушах слова. Ведь, если б не я, Пранис не стал бы председателем, и сейчас хоронили бы другого. Он бы жил еще. Но чего стоит жизнь, когда сидишь и дрожишь, едва только скрипнет калитка? Нет, Пранис, ты не мог иначе, ты сердцем понимал правду и шел за нее».
— Брат…
Юргис поднимает голову и только теперь видит женщин за белым столом. Положа руки на открытые псалтыри, они чего-то ждут, в упор глядя на него. Парторг утром сказал: «Похорони, Наравас, брата, как положено. Как нашего человека, как активиста…». «Утром мне все было ясно, а теперь? Задуть восковые свечи, снять со стены Христа… «Из-за тебя нас господь…» Жена Праниса ни за что не согласится… Женщины разнесут по деревне: мертвого и то в покое не оставил. Родного брата осквернил…» И кто его поймет, кто одобрит?
А что скажут его люди?
Он оборачивается к двери. Она распахнута настежь, и народные защитники, столпившись, привстав на цыпочки, глядят на него. Зорко глядят, и Юргис идет к двери. Мужчины расступаются, пропуская его, и выходят вслед за ним из сеней.
— Что будем делать? — спрашивает Юргис, сев у забора на кучу мокрых камней. — Что делать будем, Маляука?
Человек на шестом десятке по-медвежьи поводит плечами, подтягивает штаны, сжимает в руке дуло винтовки.
— Когда мои оба сына погибли от этих… от бандюг-то… — Он замолкает, сглатывает горький комок и прячет глаза. Старик все время вспоминает сыновей, вместе с которыми пришел в отряд народных защитников, и от лютой ненависти к убийцам детей его голос срывается и дрожит. — Как — что делать?.. Парторг сказал…
— А ты, Скринска?
— И я, как Маляука… Сперва надо этих баб выкурить. А то как завоют…
Как нарочно, раздается песнопение. Мужчины растерянно прислушиваются, а Скринска вскакивает:
— Не говорил я? Не говорил?…
Юргис молчит, опустив голову. Слова песнопения о «шести досках гробовых» да «трех аршинах сырой земли» падают на него, словно камни.
Моросит.
— Пойду… Хочу еще побыть…
В сенцах он сталкивается с пареньком. Вылитый Пранис, думает Юргис, словно впервые увидев племянника.
— Дядя…
— Как мама?
— И не спрашивайте… Дядя, со сколько лет можно записаться в народные защитники?
— Не записаться, а винтовку брать надо. А ты расти…
— Я бы мог, дядя…
— Расти и все на ус мотай.
Он входит и снова застывает у гроба. Рядом стоит племянник, на одно лицо с Пранисом, и Юргис кладет руку ему на плечо, привлекает его к своему шершавому пиджаку, пахнущему потом и дождем.
Женщины заунывными голосами тянут бесконечное песнопение.
Утро медленно скидывает клочья тумана и дождя. Черные мокрые поля вздрагивают под пронизывающим ветром, беспорядочно мельтешат сучья деревьев. В бороздах и канавах блестит, переливаясь, вода. Продирается сквозь кусты ольшаника набухшая речка Эглине, взбивая мутную пену у крутых берегов, оплетенных корнями деревьев.
Исхлестанная дождем земля негромко и жалобно вздыхает, и, если б не весело зеленеющие на буграх озимые, подумалось бы, что она мертва.
После полудня на дороге появляется телега.
Тересе с выполосканным бельем на плече и ведром в руке возвращается от речки. Она поднимает голову, свободной рукой проводит по глазам и, сделав шаг, едва не спотыкается.
Лошади тяжело тащат телегу. Колеса тарахтят, подскакивая на рытвинах. В повозке, по сторонам большого гроба, сидят, ссутулившись, мужчины. На облучке, рядом с вожжами и кнутом, покачивается женщина. Ветер развевает ее черный платок, словно траурный флаг; женщина плачет. Пустые осенние поля дрожат от ее плача; в тяжелом, вперемешку с туманом воздухе висит страдание.
