Жаждущая земля. Три дня в августе - [18]

— Да я… нет, нет. Мне бы только, чтоб поесть, и ладно.

Это уж ни в какие ворота!

— Ты как кошка к ихним ногам ластишься. Боишься слово сказать, свое потребовать!.. — Андрюс вспылил. — Ты готова этого кулака в задницу поцеловать!

— Да какой он…

— Кулак!

Тересе прикусила губу и вдруг протрезвела. Замолчала и до самого дома не сказала ему ни слова.

Как ни верти, с этой испольщиной Маркаускас его обвел вокруг пальца, — решил Андрюс. Вот старый хрен! Отказаться, не согласиться! Но дело идет к весне, скоро выходить в поле, а что будешь сеять, если все зерно продал? И снова Андрюс с Маркаускасом трудились, не разгибая спины, целыми днями. Андрюс служил Маркаускасу, Маркаускас — Андрюсу. Но Андрюс все время помнил — хозяин его надувает, хозяину больше пользы, хозяин катается как сыр в масле. «Кулак — классовый враг, и если мы его не уничтожим…» — вычитал Андрюс в газете. Газеты читать он не любил, но, бывало, когда попадались в руки, листал и, наткнувшись на статейку про кулаков, непременно зачитывал вслух. И поглядывал при этом на Маркаускасов — что они запоют? Маркаускас обычно прикидывался, что не слышит, а Маркаускене вздыхала, случалось, даже слезу пускала. Если в избе была Тересе, она подскакивала, вырывала газету из рук Андрюса и совала в плиту. Андрюс хохотал — громко, зло.

Испольщик. Андрюс — испольщик, батрак, а Маркаускас — как был хозяин, так и есть.

Чертыхнувшись, Андрюс плюет в пенистую воду, словно кому-то в лицо. Хотя… не кому-то. Андрюс знает, твердо знает, кто стоит у него поперек дороги, кто связал его по рукам и ногам.

По размокшей дороге шлепают, приближаясь, шаги. Человек идет не спеша, ссутулившись, втянув голову в поставленный воротник полушубка. Гремят под его тяжелыми сапогами бревнышки моста, и человек, не сказав ни слова, удаляется. Андрюсу приходит в голову, что раньше в деревне человек никогда не проходил мимо, не поздоровавшись, не сняв шапки. Наверно, не здешний. Ходят тут всякие…

Андрюсу становится не по себе Он собирает со дна телеги клевер и швыряет лошадям. Только теперь видит, что лошадей так и не разнуздал. Вот взбесился бы Маркаускас! Разнуздав лошадей, он мочится на колесо телеги. Пора на мельницу, а то еще очередь пропустишь…

— Где тебя черт носит? — кричит Мельничный Юозас. — Мешки подымай!

Андрюс надевает петлю на горловину мешка, затягивает потуже и, напрягшись, повисает на толстой пеньковой веревке. Мешок поднимается, раскачиваясь в воздухе. Скрипят на чердаке блоки, открывается дверца в потолке и снова захлопывается, спрятав мешок с зерном. Юозас наверху расслабляет петлю и спускает веревку. Андрюс прицепляет следующий мешок. Рывок, два, три, четыре рывка, и мешок снова бьет по дверце. От шершавой веревки горят ладони. Болят руки. Да и ноги ноют… Целый день за плугом. Чего я надрываюсь, когда волен…

Рокочут жернова, трясется мельница, мука пахнет свежим хлебом. Андрюс топочет по лестнице вверх, по лестнице вниз, с пустыми мешками под мышкой, с полными на спине. Аксомайтис дремлет, уткнув подбородок в грудь. Юозас сказал, сегодня его зерно будет молоть после всех. Власть установила часы помола, и Юозас работает по часам, хотя, конечно, может и тянуть, если не отблагодаришь.

— Андрюс! — Тот держит руку под лотком и чувствует, как в мешок через пальцы сыплется мука — теплая, словно зола в костре. — Я уже, Андрюс, — говорит Кряуна. — Ты приходи в воскресенье вечером.

— А что?

— Да так. Моя Анелюке вечеринку устраивает. Так втихаря повеселимся, сам знаешь, время какое.

— Там видно будет.

— Или Маркаускас не пустит?

Мука обжигает руку Андрюса.

— Кто он мне? Папаша?

Кряуна смеется, даже закашлялся, поперхнувшись.

— Ну так приходи, Андрюс. Анелюке пиво поставила.

— Не знаю, может…

Кряуна выходит в дверь, а Андрюс думает: «Три года назад он бы меня не позвал. А теперь ишь, «приходи». Как ни крути, восемь гектаров. Наконец-то и меня разглядел».

Андрюс перетаскивает мешки на телегу, аккуратно складывает, накрывает попоной. Садится наверх и негромко кричит на лошадей. Лошади лениво шлепают по грязи. От кустов вишни и сирени, разросшихся у дороги, темнота еще гуще. У Андрюса по спине пробегают мурашки, и он снова кричит:

— Поше-ол!

Телега тарахтит, подскакивая на рытвинах, а Андрюс хлещет лошадей яростно, как цыган. Оглядывается через плечо. Дорога пустынна, но ему кажется, что за ним кто-то гонится, кто-то подстерегает его за этим вишенником, за тополем, за этим забором…

Еще далеко от хутора он расслышал злобный лай пса.

5

Пранис Наравас едва тащит облепленные грязью сапоги. Голова так и гудит от речей, которых наслушался за целый день.

«…Американские империалисты угрожают миру атомной бомбой…»

Чтоб их гром поразил, этих империалистов и их страшную бомбу…

«…примером для нас должно служить крестьянство России, Украины и Белоруссии, которое решительно встало на путь коллективизации и в настоящий момент живет…»

Кажется, сын Кряучюнаса, вернувшись из армии, рассказывал, какие там поля — ни конца ни края, а машины сами жнут и молотят пшеницу. Только вот солома у них пропадает. А без соломы откуда корма брать да навоз?..