Жаждущая земля. Три дня в августе - [10]

Маркаускене заходит за кучу свеклы, нагибается, велит пригнуться и Тересе — лучше им не попадаться на глаза…

— Господи, сотвори чудо, пусть минует нас чаша сия, — молится старая женщина, и в ее голосе столько чувства, что Тересе приходит в голову: «Если бог есть, он должен ее выслушать…»

У проселка, выбегающего на большак, первый из мужчин останавливается, снимает с плеча винтовку и, ковыряясь в затворе, поджидает товарищей.

— К нам, конец! — вздыхает Маркаускене и снова поминает имя господне. — Боже мой, если можешь сотворить чудо, то пусть минует нас чаша сия…

Мужчины сгрудились, шушукаются, тычут куда-то руками и наконец пускаются дальше по большаку, снова растянувшись длинным гусем.

— Пронесло, слава тебе господи, — благодарит Маркаускене. Но сколько времени потеряно, пока они пялились на дорогу! — Тересе, не спи! — выговаривает она. — Давай поднажмем Тересе, вечер на носу.

И снова шлепается ботва в одну кучу, бухают корни в другую. Обе молчат, разговаривать некогда, только мыслей не удержишь: они витают далеко-далеко от этого поля и свеклы.

С пашни Маркаускас с Андрюсом ведут лошадей.

До костей пронизывает моросящий дождь.

3

Длинная телега останавливается у амбара.

Тяжелая дверь открыта настежь На весах — развязанный мешок Маркаускас счерпывает сверху горсть ячменя, высыпает в пустое ведро. Трогает клювики весов. Как быстро нынче смеркается. Если б не такие тучи…

— Этот готов?

— Завяжи.

Маркаускас наконец выравнивает весы и снимает с них мешок.

— Два, три, пять… — считает он. — Еще мешок ржи.

— На чердаке два мешка муки.

— Мало ли чего… Потом лишний раз ехать.

Не нравится Маркаускасу, что Андрюс все подмечает. В жизни ничего не скрывал от батрака и не думает скрывать, но с какой стати он должен теперь отчитываться — что, как да почему?.. Оно конечно, когда в войну на гумне вырыли глубокую яму, настлали на нее бревна и устроили тайный лаз — все было ясно. Чтоб немцы не забрали зерно и мясо, чтоб не остаться без куска хлеба… Потом все прятали, чтоб фронт нажитое не спалил. Но и после войны тайный склад остался. Маркаускас сдавал поставки грамм в грамм, платил налоги копейка в копейку. Кулацкие поставки, кулацкие налоги с каждым годом все выше — разве лучше, если чужой глаз увидит, что дом все-таки не выметен подчистую? Хотя Маркаускас каждое зернышко отрывает от хозяйства, как от сердца, но, осмотревшись, все обмозговав, бывает, иногда даже подумает: «Поживем — увидим. Пока жирный отощает, тощий подохнет».

— Свиньям уже вчера муки не было, — объясняет Маркаускас.

— Столько на откорме.

— Одну на рождество заколем, другую в поставки — вот двух считай и нету. Это кажется, что много.

Андрюс берет мешок в охапку, перешагивает высокий порог и сваливает на выстланное соломой днище телеги.

— Не надрывайся один, помогу взвалить.

— Не надорвусь.

Не надорвется, конечно. Андрюсу это раз плюнуть. Когда хочет, конечно, когда в духе. Не такие мешки поднимает играючи. Беда вот, что теперь он все чаще хмурится, прячет глаза. А то заржет так, что мороз по коже продирает. Недоволен? Да чем он может быть недоволен при такой жизни-то? Это ему, Маркаускасу, надо дуться, зубами скрипеть, а то и… Но Маркаускас нутром чувствует: нет, еще не все, не конец. И не о мести он думает. Он просто жить хочет. На этой вот земле отца, на земле деда, еще при крепостном праве за кровные рубли выкупленной у помещика.

Андрюс накрывает мешки попоной, наверх швыряет охапку соломы, чтобы дождь не промочил.

— Сена прихватил?

— Взял.

— А то еще задержишься на мельнице-то. Лошади слабо кормлены…

Андрюс легко вспрыгивает на телегу, опирается локтем на мешки. Ногу свесил с телеги. Не спеша отвязывает замотанные на колышек грядок вожжи и, взяв их одной рукой, резко дергает.

— Поше-ол…

Маркаускас провожает взглядом натужно скрипящую телегу. Веко правого глаза нервно подергивается. «Он, видите ли, тут хозяин, а я…» — скрипит зубами, словно откусывая что-то. И выплевывает горечь. Нет, не тот уже Андрюс. Никогда мямлей не был, но теперь нахальство из него так и прет… На каждом шагу, каждым словом показывает, что он теперь — главный.

Телега уже в воротах. Железная задняя ось задевает за ствол тополя, и Маркаускас, словно это его саданули по ногам, мучительно приседает.

— А, чтоб тебя! Ехать не умеешь!

Телега громыхает, Андрюс не слышит. Даже не обернется — ему-то что!

— У-у, гад! — скрипит зубами Маркаускас и, подскочив к дереву, осторожно, кончиками пальцев трогает белую мезгу, словно открытую рану. Болтается отодранный кусок коры. Маркаускас не раз подумывал: надо бы срубить тополь, разросся в воротах, а от нависшей над домом листвы крыша гниет. Не поднималась рука. Едет ли куда-нибудь, возвращается ли, непременно за деревней, на холме, поднимает голову и видит свой тополь, который словно машет ему каждый раз своей высокой, выше других деревьев верхушкой. И на душе сразу теплее: там твой хутор, твоя жизнь. Или летним вечером выйдет после ужина, сядет на камень — шепчутся листья, бренчат майские жуки и гулко падают наземь, словно райские яблочки; нет, нет, раз уж дерево посажено и разрослось, значит, оно нужно, без него никак нельзя!