Жаждущая земля. Три дня в августе - [12]

Слякоть, холод — пальцы загрубели, омертвели — точь-в-точь деревянные, облипшие землей зубья бороны. Сумерки все гуще, дождь с силой хлещет по раскисшему грунту, ледяные капли катятся за шиворот.

Фыркает Буланка, прядает ушами.

Маркаускас, не выпрямляясь, бросает взгляд в сторону ольшаника. Через луг приближается человек. В коричневом брезентовом плаще с капюшоном, идет медленно, широкими шагами. Маркаускас роняет свеклины, хватает их, нагнувшись еще ниже, а они выскальзывают из рук, словно куски грязного льда.

— Идет, — говорит Маркаускас, его голос срывается. Но с чего это он… Идет человек, ну и ладно, мало ли кто ходит…

Маркаускене тыльной стороной ладони приподнимает сползший на глаза платок, подслеповато моргает, из ее посиневших губ вырывается вздох:

— О боже…

Только Тересе смотрит прямо, свесив землистые руки, подставив лицо струям дождя.

— Ну! — напоминает про свеклу Маркаускас, но она ничего не слышит, стоит, словно кол проглотила, да еще бесстыдно ноги расставила, юбка аж до колен приподнялась. — Ну, чего ты?! — шипит Маркаускас.

Громко чавкают тяжелые шаги. Капюшон скрывает лицо. Руки спрятаны под плащ. А плащ-то длинный, до половины голенищ. Остановился. Стоит в пяти шагах и смотрит, буравит глазами, и Маркаускас не выдерживает… Выпрямляется, поворачивается лицом к пришельцу.

— Добрый вечер!

Маркаускас легонько вздрагивает: чей это голос? Вроде бы слышал его. И не раз.

— Добрый… вечер…

Человек подходит ближе, и Тересе всплескивает руками.

— Учитель!.. А мы-то думали… Люди говорили…

Теперь и Маркаускас узнает, и Маркаускене. И сразу отлегает от сердца, лица у обоих проясняются — свой ведь человек, учитель Альбертас Петрашка, тот самый, что их Адомаса… Да и Тересе у него когда-то…

— Ну и ну!.. — удивляется Маркаускас, не смея пожать руку Петрашке. — У меня, это, в земле… — Он основательно вытирает ладонь о штаны — сзади, где почище.

— Ничего, Маркаускас, и у меня не белые. Давно не виделись…

Рука Маркаускаса вдруг застывает — плащ распахнулся, и там блеснуло ячеистое дуло автомата. Петрашка замечает эту перемену, но не подает виду. Он поворачивается к Маркаускене и вежливо кивает ей.

— Как здоровье хозяйки? — Но ответа не ждет. — Что же люди обо мне говорят, Тересе? А?

Тересе краснеет. Она снова первоклассница, неправильно написавшая слово на доске, не выучившая урока… Учитель ее то хвалит, то ругает…

— Да поймешь их… Как вы пропали весной, всякое в деревне болтали…

— А что же, что именно, Тересе?

— Сказывали, вы в город сбежали… А другие, что в лес…

Петрашка невесело смеется, ставит ногу в сапоге на ступицу телеги.

— Вот оно что. И кто же говорил?

Маркаускас косится на Тересе — ну и ворона!

— За бабьими разговорами не уследишь, учитель…

Петрашка резко поворачивается, полы брезентового плаща с хрустом взлетают.

— Послушай, Маркаускас, я не учитель. Теперь — уже не учитель. Я — Сокол.

Маркаускас супит брови.

— Чего-чего?..

— Сокол. Это такой псевдоним, Маркаускас. И вы запомните, хозяйка. И ты, Тересе. Я вам доверяю. Всем вам. Потому и заглянул, как к добрым знакомым.

Взгляд Маркаускене бежит по проселку, по сумеречным полям. Но почему все вокруг полетело, закружилось, да так, что ей надо уцепиться за задок телеги и держаться?

Тересе приседает, берет свеклину, ворочает ее в руках — крупную и угловатую, как опаленная баранья голова, швыряет в телегу и снова застывает, потупя глаза.

— По большаку отряд истребителей перся, — вспоминает Маркаускас.

— Давно?

— С час назад.

— Знаю. Убрались из деревни. Но почему вы в поле? Ведь дождь.

Маркаускас спохватывается:

— И правда, чего мы тут… — И, не зная, что добавить, разводит руками.

— Все пойдем. Ты, Тересе, и вы, хозяйка, — зовет Сокол.

У ольшаника стоит человек. Он в полупальто, сутулый. Поставил на землю тяжелый приклад пулемета, обхватил руками толстое дуло. Вырос как из-под земли. Кого еще скрывает ольшаник?

Маркаускас садится на телегу и еле слышно понукает лошадей. Маркаускене шлепает сзади, не выпуская задок из рук. Тересе забросала ботвой очищенные корни и семенит за телегой, догоняет. В нескольких шагах за ними следует Сокол. Подальше — второй, перекосившись, тащит свой пулемет. Лошади, надсаживаясь, волокут телегу через луг, колеса вот-вот увязнут по оси, тогда крышка. Телега подскакивает на камне, наземь сваливаются несколько корней. «Надо бы поднять», — думает Маркаускене, но не останавливается: выпустит из рук задок телеги да нагнется за свеклой, и не дотащиться ей домой. Дорога топкая, а ноги не хотят слушаться.

Они входят в избу и вешают промокшую одежду на деревянные крюки. В избе пахнет полем, землей и мокрой псиной.

Сокол снимает плащ, аккуратно складывает его на лавке, а рядом пристраивает автомат. На широком ремне, опоясавшем пиджак, — пистолет и две лимонки с утиное яйцо. Голенища сапог широкие, и ноги кажутся на удивленье тонкими и длинными — точь-в-точь оглобли.

Маркаускас приседает на краешек табуретки у стола. В боковое окно он видит у погреба телегу с свеклой (могли ведь до ночи всю свезти), в торцовом окне видит человека с пулеметом, который разгуливает перед распахнутыми воротами. Незнакомый, молодой еще, какой-то нескладный, — интересно, издалека ли и кто родители? Сокол спрашивает, что слышно в деревне, но откуда возьмешь для него новости, если с хутора ногой не ступаешь — работы невпроворот, а руки только две. Да и вообще такая жизнь — смеркается вечер, управился по хозяйству, закрыл ворота, запер дверь и сидишь. Длинные вечера, долгие ночи. Ни к тебе не забредет в такую пору сосед, ни ты сам не пойдешь к кому покурить или потолковать. Да и о чем толковать-то, когда рот заткнули.