Жажда справедливости. Избранный - [18]

—Оставьте рычаг в покое!— рявкнули в трубке.

У Виталия «отвалилась» челюсть.

—Да кто вы?!

—Ну, Виконт. Довольны? Совет на халяву, за спасибо.

Решив, что назойливая личность не отстанет, Серебряков сказал с какою-то иронией:

—Ну, давайте ваш совет.

—Завтра не ездите на мебельный комбинат ночью, когда вас вызовут, попросите Шипова заменить вас.

—Откуда…— начал было Виталий, но осекся, когда, перебив его, трубка сказала:

—Не делайте такое лицо, я вам дело говорю. Вам сильно не поздоровится, ежели ослушаетесь.

Вовлекаемый в какой-то ненормальный разговор, Серебряков спросил:

—Вообще, откуда вы меня знаете?

—Я много чего знаю. Так же знаю, что интерес ваш не позволит вам последовать моему совету.— В трубке чихнули.— Прошу прощения. Погода, знаете ли.

—Да?— иронично спросил Виталий, не обращая внимания не последнюю реплику Виконта.— И почему же?

—Холодно, ведь, на улице. Уж с этим вы должны согласиться.

—Мне плевать на погоду,— раздраженно сказал Серебряков.— О каком интересе идет речь?

—Ах, это…

Трубка помолчала, и вместо того, чтобы нормально ответить, рассмеялась и заговорила стихами:

—И призраком бледным всегда за тобою

Я буду бесшумно ступать.

И стану твоим бестелесным слугою.

Меня ты не сможешь прогнать.

Она будет там.

Прекрасно понимая, о чем идет речь, Виталий, бледнея, проговорил не своим голосом:

—Вы не можете знать об этом.

Трубка усмехнулась и заговорщицки прошептала:

—Уверяю вас,— не только могу, но и знаю. Если б вы знали, насколько близки к истине. Кстати, всё, что вас интересует о ней, (я имею в виду ту, коей посвящены сии правдивые строки), вы можете узнать, хотя я сильно сомневаюсь, что вы ее хоть сколько-нибудь интересуете.

—Вы, что же, сам дьявол—Не совсем. Всё есть нечто, что заставит вас поверить мне полностью.

—И что же это?— Виталий не мог пока во многом разобраться, но был уверен, что говорит с весьма посвященным человеком.

—Ваша клятва.

—Какая?

—«Я навеки встаю под бесчисленные стяги вечного…»,— трубка не договорила; заговорил Серебряков:

—Я понял.

—Ну и чудненько,— облегченно сказала трубка.— Теперь прошу извинить меня, мне хочется кушать. Good night.

Пошли гудки отбоя, и Виталий положил трубку на рычаг.

Мозг его принялся за обработку только что полученной информации. Серебряков искал логическое объяснение этому разговору и никак не мог его найти. Вместо этого что-то случилось с его организмом: кровь застучала в висках, по телу то и дело пробегал озноб. Виталия заколотило, словно в лихорадке. В голове загудел колокол, и где-то вдалеке послышался голос, шепчущий страшные слова:«Я навеки встаю под бесчисленные стяги вечного, несокрушимого зла».

Виталий на ватных ногах прошел в зал и повалился в кресло. На лбу выступила испарина. И резкая боль в затылке заставила Серебрякова сжать голову так, что казалось,— та тут же расколется. В глазах помутилось, показались красные кольца.

И неожиданно всё пропало; боль в голове, лихорадка. Вместо этого наступила слабость. Ощущение коей можно было сравнить с тем, когда с плеч сняли тяжеленный груз. Виталий откинулся в кресле и закрыл глаза. Появилась такая легкость, что казалось— немного усилий и— взлетишь.

Ничего не хотелось делать, только спать, провалиться в сон и не думать ни о чем.

Виталий перебрался на диван и через минуту заснул.

* * *

Какое красивое место! Коридор, вызывающий ностальгию. Тяжелая дубовая полированная дверь с трудом впускает его в кабинет. Горят дрова в камине, горят свечи в пятисвечиях, стоящих на каминной полке и столе. Мягкий ковер, рабочий старинный стол, тяжелые плюшевые шторы.

Он входит в кабинет. Дверь захлопывается. Что он здесь делает? Нужно забрать свидетельство о рождении. Оно находится в ящике шкафа у камина.

Над камином замечает картину и произносит:

—Наконец-то художник закончил мой портрет.

Осматривает изображение. Но не он на картине, а некий пятидесятилетний священник.

—Что за шутка?— возмущается он.

Приближаясь к камину, он не спускает глаз с полотна и попутно ощущает холодок, пробирающийся по спине. На картине изображен пятидесятилетний епископ в парадной митре. Правую руку он поднял как бы для благословения… Нет! Пальцы сложены не для благословения! О, боже! Мизинец и указательный смотрят вверх, а средний, безымянный и большой сложены так, что образуют пирамиду, основанием к ладони! Рука изображает голову козла— символа сатанизма!

Он в ужасе отстраняется от камина!

—Горе!— вдруг слышит за спиной, и его обдает холодом.

Три фигуры в черных плащах с капюшонами видит он, когда поворачивается в сторону голоса.

—Горе!— повторил средний из них.— Горе тебе, смертный, ибо нет тебе боле покоя! Смерть и разрушения несешь ты. Горе тебе! Убей себя— и избежишь огня, убей себя— и прощен будешь. Убей в себе архиепископа!

—Убей себя!— страшными голосами закричали все трое!

* * *

Раздирающе заорали петухом часы на буфете. Виталий протянул руку, добрался до кнопки и выключил. Поднялся, тряхнул головою, чтобы прогнать остатки сна, который был определен как очень странный. Ясность пришла лишь тогда, когда он принял прохладный душ и выпил крепкого кофе.

Часы на стене в кухне пробили один раз. Серебряков поднял голову; половина восьмого. Вчерашний день помнился отчетливо, однако, как он закончился, Виталий не мог вспомнить. Помнится, как зашел домой. Помнился телефонный звонок, но после этого всё! Ничего боле, ровным счетом. Ни, как он поднял трубку, ни как лег. Ничего. Пропасть. Чернота. Полный мрак. Однако осталось чувство тревоги. Помнилось только, что произошло нечто неординарное, из ряда вон.