Жажда - [29]

— Уж очень они плоские, — согласился Джеордже в тон ему.

— Напротив, они очень остры. Они сдобрены нашими слезами! — патетически воскликнул Гаврииш, почти ложась грудью на стол. — Вы не имеете понятия о том, что происходит в стране. Нищета, страх, голод, холод, торжество и хозяйничание всяких иноземцев. Антонеску совершил большую ошибку. Он должен был либо идти до конца, либо уступить место другому, более достойному. Нашу войну он должен был продолжать до конца.

— А сами вы были на фронте?

— Ваши намеки мне понятны. Не был. Я болен туберкулезом (название своей болезни он произнес резко и даже запальчиво). Последствия нищенской студенческой жизни. — Гаврииш глубоко вздохнул и быстро выпил большой стакан цуйки. — Хочу вас по-дружески предупредить — у вас ничего не получится! — добавил он и потряс кулаками над столом, словно подчеркивая свое заявление.

Джеордже старательно затушил окурок о каблук, по-фронтовому сплюнул на него и, искоса взглянув на соседа, мягко сказал:

— Если вы в самом деле страдаете туберкулезом, вам бы не следовало столько пить, — и негромко, но с ударением на каждом слове, добавил: — А я считаю, что получится. Должно получиться.

В этот момент в дверях появился Мареш.

— Дело в шляпе. В два тридцать перед церковью, — крикнул он, словно, кроме него и Джеордже, никого в зале не было.

Джеордже встал и сделал общий поклон, на который никто не обратил внимания. В зале вновь звенел пронзительный голос Мокану, но Джеордже не мог разобрать его слов.

Когда кельнер услужливо раскрыл перед Джеордже стеклянные двери ресторана, он еще раз взглянул на оставшихся. Сгрудившись вокруг грязного, засаленного стола, сдвинув головы над пустыми бутылками, потные, пьяные, неряшливо одетые, они бессмысленно хохотали, одурев от выпитой цуйки.

5

Несколько удивленный вопросом, прохожий не только объяснил Джеордже, где находится уездный комитет партии, но предложил даже проводить его часть пути. Прежде чем войти в помещение, Джеордже несколько раз прошелся по узкой боковой улочке, обсаженной хилыми, оголенными кленами. Одним концом улочка выходила на бульвар, откуда временами налетали волны городского шума.

На окнах одноэтажного, но довольно обширного здания комитета партии сохранились еще со времени войны бумажные полоски. Джеордже остановился и напряг слух, но наружу не проникало ни одного звука. Кроваво-красные серп и молот на огромных пожелтевших от ржавчины чугунных воротах казались новехонькими и не вязались с этой тихой улочкой, готическим шпилем церкви, который упирался в серое небо за передней линией домов. Джеордже почему-то представилось, что он слишком рано явился на свидание. Он попытался еще раз мысленно подвести итог этих лет, но с раздражением подумал, что сейчас не время для этого, и изо всех сил нажал на тяжелую заржавленную щеколду и вошел внутрь. В коридоре, таком широком, что по нему мог бы проехать грузовик, у соснового стола смеялись и разговаривали несколько рабочих. Заметив Джеордже, один из них подошел к нему.

— В военный отдел?

— Нет. Я хотел бы поговорить с секретарем.

— Петре, не знаешь — Журка здесь?

— Да.

— Тогда проводи товарища капитана.

Они прошли несколько длинных, строгих, очень чистых коридоров и остановились перед огромной дверью, над которой на свежевыбеленной стене проступало, как тень, изображение фашистского орла. Человек исчез за дверью и через несколько секунд пригласил Джеордже войти. Они прошли через комнату, где оживленно разговаривала группа молодых людей, окружавших высокого человека в черном кожаном пальто, отчаянно жестикулирующего.

В дверях кабинета секретаря Джеордже встретил плотный, несколько тяжеловесный человек с давно не стриженными вьющимися седыми волосами и удивительно молодым, но утомленным лицом. Джеордже почувствовал робость под затуманенным взглядом его глаз, которые тот, казалось, с трудом держал открытыми. Голос его, низкий и медлительный, не удивил Джеордже.

— Я Георге Журка… Что вам угодно, господин капитан? — медленно, с трудом спросил он, словно едва сдерживая зевок.

В огромной комнате с большими окнами и удивительно белыми стенами, словно излучавшими свет, голос этот показался Джеордже знакомым и близким.

— Я принес заявление о вступлении в партию, — по-военному коротко ответил Джеордже и непослушными пальцами левой руки стал расстегивать портупею, шинель и китель.

Журка молча подошел к нему и спокойно принялся ему помогать.

— Где вас ранили?

— Под Дебреценом.

Джеордже протянул свои бумаги: заявление, рекомендации. Журка поднес их близко к глазам и стал быстро читать, бормоча про себя:

— Учитель… Лунка. Лунка, — повторил он, пытаясь что-то припомнить. — Сталинград… добровольческая дивизия «Тудор Владимиреску»… «Сознание исторической необходимости»…

Журка положил документы на письменный стол и некоторое время задумчиво поглаживал их ладонью. Когда он обернулся к Джеордже, глаза его уже не были мутными от усталости. Маленькие и черные, глубоко посаженные, они блестели весело, и только теперь Джеордже заметил, что Журка, очевидно, моложе его.

— Завтра на заседании рассмотрим, но я думаю, что уже могу пожать вашу руку, товарищ капитан. Билет получите у секретаря волостного комитета — у Мындрока.