Жажда - [27]

4

Инспекция помещалась в уродливом доме, фасад которого изгрызли осколки и сырость. Дождь усилился и хлестал теперь косо, размазывая грязь по бесчисленным окнам. Дом вмещал множество семей и несколько лавчонок. В узком дворе, вымощенном потрескавшимися цементными плитами, разнообразные кухонные запахи сливались в тяжелое зловоние. Но и в этом убожестве было что-то мирное.

Джеордже неуверенно поднялся по истертым пыльным деревянным ступеням, стараясь держаться поближе к стене. Перила угрожающе покачивались. Когда Джеордже открыл огромную дверь, во всю ширину которой тянулась надпись «Школьная инспекция», в лицо ему ударила волна табачного дыма и беспорядочный гул возбужденных голосов, сразу оборвавшийся при его появлении. Настольная лампа с зеленым жестяным абажуром героически боролась с облаками дыма, витавшими в сыром сумраке. Не успел Джеордже осмотреться, как кто-то быстро подошел к нему и вежливо сказал на ломаном русском языке:

— Здесь есть… инспекция.

Почти одновременно из-за стола раздался хриплый вопль:

— Теодореску! Да ведь это Теодореску! Теодореску приехал.

Джеордже оказался вдруг в объятиях Мареша, одного из своих бывших преподавателей в Педагогическом училище. Старик был навеселе. Всхлипывая, он стал целовать Джеордже сквозь щетину пропахших никотином усов, хлопал по плечу и ощупывал одну за другой пуговицы его шинели.

— Герои возвращаются, господа! — провозгласил он, обращаясь к присутствующим, большей частью незнакомым Джеордже людям, которые следили за ними, недовольные и смущенные появлением этого офицера, прервавшего их интересный спор.

К Джеордже подошел маленький румяный человечек, на абсолютно круглой и лысой голове которого едва вырисовывались нос, уши и губы. Человечек протянул Джеордже безвольную влажную, липкую ручку с обгрызенными до крови ногтями.

— А мы… тут как раз говорили… — заверещал он тонким, срывающимся на каждой гласной голосом. — Твоя жена была здесь всего неделю назад. Знаешь, — поспешил он уточнить, — я теперь инспектор. Хе-хе-хе…

Пожимая руку нескольким учителям из соседних с Лункой деревень, Джеордже удивлялся, как мог Мокану стать инспектором. Человек он был странный, неуравновешенный. Одни объясняли это уродливой внешностью, другие попросту сторонились его, считая мстительным доносчиком и идиотом.

Мокану освободил для Джеордже стул, поставил его в центре большой комнаты, где царили беспорядок и грязь, и, не переставая что-то бормотать, завертелся вокруг.

Мокану то и дело тонко, по-козлиному, хихикал, и каждый раз его рот с тонкой верхней губой болезненно кривился, точно от боли. После некоторого размышления, пока он придумывал, очевидно, очередную остроту (Мокану любил острить через каждые две-три фразы), он вдруг остановился перед Джеордже, замахал руками и закатился смехом.

— А ну, скажи? Что ты на это скажешь? — пронзительно завопил он и, не дожидаясь ответа, повернулся к другим.

Из храброго горного стрелка

Русские превратили меня в пандура[6].

В ответ раздался дружный хохот: большинство смеялось над самим Мокану, другие смаковали положение, в которое попал Джеордже. Он и в самом деле смутился и покраснел. Это еще больше развеселило Мокану. На глазах у него выступили слезы, нос и лысина покрылись потом, и он поминутно вытирал их носовым платком. Выпуклый животик, стянутый ремнем, подпрыгивал, стремясь вырваться из своего плена.

— Превосходно! — воскликнул молодой блондин в наброшенной на плечи овчинной шубе. — Как удачно у вас получилось, господин инспектор!

Вся компания хохотала до упаду, подстрекая Мокану на новые шутки. Кто-то, уже не стесняясь, извлек из корзины для мусора большую бутылку цуйки и пустил ее по кругу. Старый Мареш, хотя и сам был не прочь развлечься, стоял, не снимая руки со спинки стула Джеордже, — он давал этим понять, что гость находится под его покровительством. Однако от Джеордже не ускользнуло сожаление, с каким Мареш не сводил глаз с быстро пустевшей бутылки. Все присутствующие изощрялись в остротах по адресу коммунистов, а Мокану то и дело, вспоминая о Джеордже, подбегал к его стулу и, раскачиваясь из стороны в сторону, размахивая руками, отпускал новую шутку.

Вначале эти остроты вызывали у Джеордже недоумение, и он спрашивал себя, откуда эти господа могли накопить столько ненависти к коммунистам, но оно сменилось негодованием, когда он заметил, что весь этот поток остроумия направлен против него, с явной целью спровоцировать скандал. Тогда он встал и резким движением отодвинул от себя стул. В ожидании скандала все постепенно умолкли, а Мокану скорчил мину, какую делал всегда, когда чувствовал, что назревает взрыв. Он уставился в угол пустыми, лишенными всякого выражения глазами и зашевелил губами, подражая звукам лопающихся пузырей.

— Прошу извинения, — отчеканил Джеордже, застегивая шинель. — Мне хотелось бы поговорить с Мокану. Через несколько часов я уезжаю и очень спешу.

— Мокану, ты слышишь? — тряхнул того за плечо Мареш.

— Да, да, — опомнился Мокану, — по госпоже Теодореску все известно… Она руководила школой очень хорошо, хе-хе-хе… Власти довольны… благодарности… поощрения… кто знает, может быть и орденишко подкинут… В «Школьных ведомостях»…