Жажда - [191]

— Ты знаешь, я женюсь, — сообщил он, склонившись к Джеордже и заглядывая ему в глаза.

Кельнер принес вино, раскупорил бутылку, наполнил бокалы и склонился в ожидании.

— Пока все, — сказал Дан. — Ужин потом.

— Слушаюсь!

В первую минуту Джеордже стало смешно, но потом он испугался. Дан сообщал о предстоящей женитьбе так спокойно, словно говорил о чем-то давно обдуманном и решенном.

— Да что ты? — смущенно пробормотал Джеордже и сразу почувствовал себя каким-то наивным и чужим.

— Ничего не поделаешь, — улыбнулся Дан. — Я не ребенок. Мне уже восемнадцать лет…

— Еще нет…

— Через полтора месяца исполнится. В городе полно проституток, все мои товарищи переболели венерическими болезнями. У меня к этому отвращение… Может быть, и глупо, ведь с помощью магического пенициллина все это превращается в пустяки. Но остается грязь. Мне лично все это представляется унизительным. Прости за подробности, ты человек современный, с передовыми взглядами и легко меня поймешь.

— Ты еще слишком молод, Дан… Что скажет мама?

— Значит, сам ты согласен… если заговорил о маме. Я знаю, ты не таков, чтобы сваливать все на мать…

Джеордже медленно выпил свой бокал, пальцы у него дрожали.

— Дан, мне хотелось, чтобы мы всегда были друзьями… По-моему, между отцом и сыном должна существовать…

— Понимаю — мужская дружба.

Джеордже резким движением поставил стакан на место.

— В твоем присутствии я чувствую себя ребенком. Это горестно…

— Не говори глупостей, папа. Ты прекрасный человек, я всегда восхищался тобой и хочу быть таким же, как ты.

— Что это значит, Дан?

— Это не captatio benevolentiae[39]. Это вполне искренне. Я не умею кривить душой и лгать…

— А сегодня?

Дан провел рукой по волосам, и золотистые пряди упали на лоб.

— Я никогда себе этого не прощу.

Джеордже наполнил бокал и задумался.

— Я ничего не знаю о тебе, — проговорил он после долгого молчания. — Тебе не понять этого… Я ищу в тебе мальчика, которого оставил, уезжая на фронт…

— А сам, думаешь, остался таким же?

— Тебе пока неоткуда это знать, Дан, — ответил Джеордже.

(В голове его промелькнула мысль, надо ли рассказывать сыну о войне, лагере, ночи в лесу, убийстве Эзекиила, о всех своих сомнениях и колебаниях.)

Оркестр заиграл медленный вальс. Дан недовольно поморщился.

— Плохая музыка действует мне на нервы.

— Ты должен еще подумать, — неуверенно сказал Джеордже.

Но Дан покачал головой.

— Нет смысла, я ей слишком многим обязан. Я не могу объяснить тебе…

— Да я и не требую от тебя никаких объяснений. Ты, конечно, молод и…

— Нет. Прошу тебя, не говори ничего… Да, я забыл еще тебе сказать, что она еврейка. Ты как пролетарский интернационалист, конечно, избавлен от предрассудков.

Джеордже казалось, что он вступает на какую-то зыбкую, незнакомую почву.

— Расскажи мне обо всем… — продолжал он, с трудом сдерживая волнение.

Дан снова улыбнулся, и в улыбке этой проскользнуло что-то неприятное и чужое. Джеордже захотелось закрыть глаза.

— Ее зовут Эдит Вильдер. Девушка красивая. Родители погибли в Освенциме… Застряли в сороковом году в Северной Трансильвании, а там, как ты знаешь, происходили страшные вещи. Не смогли перебраться сюда. Эдит осталась здесь у старой одинокой тетки, которая ее обожает. Чудовищно богата — золото, доллары и большой магазин, который до освобождения был передан фашистами в руки жулика адвоката. Ему теперь придется заплатить с лихвой за все это.

— Зачем ты мне рассказываешь все это? — глухо спросил Джеордже.

Дан потянулся за стаканом. Белоснежный манжет рубашки пополз вверх, и Джеордже увидел золотые часы.

— А это откуда? — спросил он, схватив Дана за руку. — И костюм и все остальное, — добавил он и с отвращением выпустил руку.

— Как откуда? Что с тобой, папа?

— Ничего. Продолжай.

— Не заставляй меня описывать свои чувства и переживания. Я не умею. В таких делах мастак Андрей. Разделит волосок на четыре части и в каждой найдет кучу интересных вещей… И социальных и психологических. Я многим обязан Эдит. Вот и все. Деньги и остальное не имеют никакого значения.

В голосе Дана слышалась едва уловимая враждебность — видно, ему трудно было все объяснить.

— И, наконец, но это уже не так важно, — я хочу много путешествовать, учиться… Оглянись вокруг. Все так примитивно и жалко — люди, их допотопные чувства. Необходима какая-то новая, освежающая струя — что-нибудь в американском духе… Промышленность, деловой дух, страна достаточно богата, но живут и ней лодыри и лентяи. Наши разумники слишком увлекаются латынью и поэзией. Не знаю, понимаешь ли ты меня…

— Нет, — машинально ответил Джеордже. — Не понимаю…

— Удивляюсь. Война очень многих излечила от сентиментальности.

Дан положил руку на плечо отцу, но тот резко сбросил ее.

— Извини… Но у нас еще будет время поговорить, поспорить.

— О чем нам говорить, Дан? О чем спорить? Я чувствую, что теряю тебя.

— Зачем эти громкие слова?

— Дан, как ты мог привязаться к… этому существу?

— «…к этому существу»! — нервно рассмеялся Дан. — Она потеряла родителей… все детство сплошной кошмар и унижения… С четырнадцати лет вынуждена была носить позорный знак и смотреть на людей, как загнанный зверь…

Джеордже оперся лбом на ладонь. Лоб горел.