Жарынь - [55]

Ее глаза свыклись с темнотой, и она почувствовала, что он смотрит на нее с нескрываемой готовностью последовать за ней на край света. «Мамочка, а сам все время притворялся злым. Он решил принести себя в жертву». Милка увидела его совсем рядом, скуластое лицо дышало отвагой, она почувствовала, как его пальцы зарылись в ее волосы.

— Я… допустил подлость… — задыхаясь, шептал он. — Я был вынужден, но я за это заплачу. Андон Кехайов никогда не жил в долг.

Она слышала биение его сердца, оно стучало совсем рядом, и вдруг почувствовала, что усталость ее как рукой сняло, что она никогда его не ненавидела. Он не должен клеветать на себя, один человек не может быть виновен во всем.

Они вышли из кабинета и сквозь раннюю ноябрьскую тьму, под шепот пожелтевших листьев направились к его дому. Открыли все комнаты, зажгли все лампы и до самой встречи с сельчанами в Кооперативном доме предавались ласкам и с упоением исповедовались друг перед другом. Почему они так долго были в разлуке? Дни пролетают в работе так быстро и так незаметно, что мы порой не успеваем опомниться. Порой мы не знаем своих грехов и достоинств, путаем невинность и мерзость; недовольство и вражду; тоску и отчаяние; подхалимство и преданность; нежность и слабость; великодушие и предательство. Она по ошибке думала, что он слаб, поскольку ни разу в жизни не добился успеха. А как знать, — может, его сила таится именно в готовности принять неудачу. Он — максималист, а к таким людям судьба всегда беспощадна. Но он плевал на то, выиграет ли он лично или проиграет.

Над домом шумела ноябрьская ночь, лампы бросали на стены трепещущие отблески, разнося их шепот по комнатам.

XVIII

«У каждого дела своя мысль, у каждой мысли — свое дело».

Георгий Николов, февраль 1972 г.

Сливен

Сельчане, сидевшие в глубине зала, первыми увидели, как в дверях появились Милка, Керанов и Андон Кехайов. Свет лампы преграждал дорогу мраку и ветру. Сотни шапок, картузов, платков повернулись к дверям. Вошедшие медленно переступили через порог и уверенно зашагали по проходу, словно спаянные одной цепью, как вереница журавлей. Время от времени ветер тонко, как комар, позванивал в окнах. Этот ночной ветер, на юге называемый «мизерником» — то есть негодяем, поднимался около семи часов вечера и к рассвету, опорожнив свои меха, затихал в задумчивых ноябрьских туманах. Неясный людской говор заглушал завыванье «мизерника», народ не сводит глаз с женщины и двух мужчин. В глазах людей можно было прочесть чувство вины и раздражение. Может быть, их смущало присутствие Андона Кехайова?

Мужики, пожалуй, сказали бы словечко, по бабы мешали им сосредоточиться — то и дело намекали, что Милка и Кехайов, видно, поженятся. До прихода сюда они видели, как Андон и Милка ранними ноябрьскими сумерками вошли в дом Йорданы, как споткнулись на пороге, хотя порог не высокий. Бабы решили, что эта пара ослепла от любви. Через час Андон и Милка вышли из дома, легко перешагнув через порог, сбежали с крыльца. «Правы бабы», — думали мужики, глядя, как Милка и Андон поднимаются на сцену почти в одном ритме, с небольшой разницей, которая через малое время наверняка сотрется. Мужики сказали себе, что на белом свете загадок хоть отбавляй, как знать, Может, и сад будет жить.

Милка села между Керановым и Кехайовым. С ласками Андона к ней вернулась решимость спасти сад. Разговоры понемногу затихали в зале, сельчане понимали, что пришло время считать цыплят. Смотрели на освещенное лицо Милки, в котором не было укора. «Они услышат мое слово», — подумала она и начала перебирать в памяти истекшие годы. Ей хотелось слиться с муками сельчан и тем самым получить право судить их по справедливости. Ей не хотелось бы, чтоб они клялись в верности и ждали чуда, как делает человек, потерявший веру в себя. «Я хочу, чтобы они поняли меня, чтобы увидели полезность моей мысли». Под Керановым скрипнул стул. Грузный, рано поседевший, он не торопясь, расправив плечи, зашагал к трибуне под ярким светом. Она, глядя ему в спину, старалась угадать, бодр ли он или казалось уныл; ей, что он стал прежним Керановым, в то время как он расправил плечи усилием воли. Керанов считал, что еще рано подводить черту. По дороге на собрание он догнал на площади пару — Милку и Кехайова; они шли под руку. Он почувствовал тяжесть в ногах, но стоило ему пройти рядом с ними несколько метров, как шаг его стал легким, скользящим, будто он ступал по болоту. Он оперся локтем о трибуну и наставническим голосом попросил тишины.

— Сегодня вечером — сказал он, — сегодня вечером, пока не стихнет «мизерник», мы должны решить судьбу Яницы.

Он сел на старый стул возле трибуны. Львиная грива упала на лоб и закрыла его. Милка, еще не стряхнув с себя мыслей о прошлом, сделала несколько шагов к пустой трибуне. Потом со страшной быстротой заставила себя вернуться в настоящее, словно пролетела не тридцать, а двести лет, отдаляющих времена древних плугов от эпохи закаленной стали.

Она чувствовала себя дочерью этих людей. Они сделали ошибку, истощили сад, — тут она на минуту умолкла, понимая, что уличать других в грехах легко, нашла опору в укоризне себе самой и с новой отвагой продолжала: только мертвые не ошибаются, она не осуждает сельчан, может быть, то, что они сделали, было неизбежно, хотя они могли бы обойтись и без насилия на природой. Плодородие долговечнее, если не истощать землю и деревья. Человек, обремененный сверх сил, тоже рано ложится в землю, унося с собой нерожденные плоды… Ее слова падали в тишину, и Милка, стараясь угадать, какие семена она сеет — животворные или ядовитые, еще больше смягчила голос: зло есть зло, сделанного не вернешь, но еще можно получить право доблестно пройти под радугой, можно уже сейчас облегчить сад, пока не кончилось бабье лето, пока не заснули соки. При низкой обрезке деревья уцелеют. Они будут давать урожаи еще несколько лет, правда, небольшие, а там начнут плодоносить новые саженцы. Разве можно обрекать природу на гибель, а самим просить милостыню? Давайте сами выплатим свой долг! Ее голос одиноко кружил по залу.