Жарынь - [57]

— Сельское гражданство, наши сельчане и вы, сельчанки, предстоит большой пшик.

В зале вспыхнул смех и покрыл голос Йорги. Тот заозирался, как ворона, севшая на кол.

— Ежели дерево утопится в Бандерице… — снова крикнул он.

— Ты брось про деревья, — послышались голоса из зала, — ты же к Маринке собрался!

— Да, мою покойную жену звали Маринка, — ответил Йорги. — Она знает, что завтра, в воскресенье, мы увидимся. Ждет меня. А деревья станут нас ждать?

— Дерево выплывет! Раз уж ты не утоп, так оно и подавно…

— Все едино, — сказал Йорги, хмуро глядя на шутников. — Свезли меня в Нова-Загору, размешали в пузырьке порошок и через иголку ввели в мой организм. Я и выздоровел.

— Уж не собираешься ли ты пенициллином сад лечить? Нашелся указчик! Лучше объясни населению, почему вместо мужского пальто купил бабское?

Глубокие морщины на лице Йорги налились стыдом. Разве он виноват? Он не знал, как и что положено в городе. Вошел в магазин, а там жулик-продавец подсунул ему женское пальто.

Теперь-то его не обманешь! Но второе пальто он покупать не станет. Заново пережив свой позор, Йорги довольно слушал смех сельчан. Так вот, окорнаем деревья — все равно, что им под кожу лекарство впрыснем.

— Не то получится большой пшик.

Он направился к своему месту под хихиканье толпы, и хотя наступал час, в который Йорги мучила тоска, он смеялся, уверенный, что вразумил население. Он не мог допустить, чтобы их земля пришла в запустенье. Он — пуповина, и если она порвется, Ерусалимско будет предано забвению. Не видать ему больше Маринки, которая по воскресеньям ждет его в Елхово. Насмешки сельчан стихли, в зале воцарилось удивление: как же это — Сивый Йорги, самый глупый человек в округе со своим куцым умом, оказался мудрее многих мудрых людей, погрязших в корысти. Керанов заерзал на стуле, налил стакан воды, поставил его на трибуну и спросил:

— Есть еще охотники?

«Черти бы его взяли, этого Керанова, ученый человек, а обронил слово с двойным дном», — сказал себе Трепло. Вот захромает он сейчас с костылем к сцене, а население обзовет его бабником. «Все равно пойду», — решил он. Его ораторское искусство прогремело по всему югу. Если его не прогнать, будет говорить трое суток. Трепло захромал к трибуне под отрывистый стук костыля. Взобрался на сцену, вынул из кармана пиджака с длинными острыми лацканами чистый носовой платок. Такой пиджак он видел на одном ветеринарном фельдшере, ученом человеке, который до войны воевал по югу с ящуром. Трепло отер платком лицо и шаркнул ладонью по стакану, испачкав его землей.

— Вытер, — сказал он, отпил воды и поднял брови ко лбу, над которым торчали редкие кучки волос, как потравленная скотиной трава. — Я — Лукан, вы меня до последней косточки знаете. Умоляю того жителя, которому жить привольно, не перебивать меня зловредным смехом. Иначе я такое словечко загну, что у него в организме одна соль останется.

— Давай, Трепло! — перебил его один смельчак, — тебя и царь не переговорит!

— Мил-брат, накостыляю я тебе по шее за эти слова, — оборвал его Трепло. — Гляди, докажу, что ты Гитлер, только морду свою перекроил. Я всякую похлебку хлебал и потею, потому что здоров. Кем я только не был: мастером, богачом, арестантом, кооператором. Признаюсь, порой в меня вселяется нечистая сила. Кое-кто думает, что Лукан — пустое место! Старый режим нас не признавал, будто нас, мелкой сошки, и на свете негу! Может, нас и теперь кто считает мелкой сошкой, только это еще неизвестно.

— Чего ты от нас хочешь, Лукан? — спросил его другой смельчак.

— Давайте освободим дерево, — ответил Трепло. — На нем лежит бремя — миллионы тонн. Не снимем с него бремя — оно погибнет. Разве ж мы убийцы.

Он сунул одну руку в карман, а другой оперся на костыль. Люди поняли, что он не вернется на место, пока не увидит в них готовности взяться за садовые ножницы. Зал онемел, словно Трепло проглотил все голоса. Немую тишину нарушало только подвыванье ветра. Потом все услышали, как всхлипывает Куцое Трепло, склоняясь на костыль. Сельчане жалостливо смотрели на его слезы, они ждали, что он вот-вот заплачет в голос. Керанов дал Треплу воды и повел его на место.

«Глупости», — думал Андон Кехайов все то время, пока Сизый Йорги и Куцое Трепло заставляли зал то хохотать, то печалиться. Взгляд его, с любовью скользивший по сотням мужских и женских лиц, обжигал ненавистью Асарова, Перо, Марчева, Марина Костелова, Гачо Танаскова и инженера Брукса, бывшего Бочо Трещотку. Пока Никола Керанов усаживал Трепло на место и возвращался на сцену, Андон всматривался в глаза Асарова, Перо и Марчева. «Еще пять-шесть часов, и я с вас сниму мерку на деревянные бушлаты. Утром вы у меня попляшете», — думал Кехайов, уже воочию видя, как они молят его о пощаде в мглистом свете ноябрьского утра. Он знает: эти проходимцы никогда не были на стороне антифашистов, а ныне они грабят хозяйство, — у него есть документы, которые разоблачают их махинации. Андон надеялся, что эти мысли наполнят его светлой яростью. Но в груди было спокойно. «Что со мной? Я перегорел? Исчерпал свой гнев? Нет, не верю. Видно, я так зол, что никакие воображаемые картины мести, как бы кошмарны они ни были, не могут меня удовлетворить». Асаров, Перо и Марчев из-за плеч односельчан упорно смотрели на упрямое лицо Андона. Все трое немало поживились за эти годы. Отгрохали новые дома, купили машины и квартиры для сыновей и дочерей. Но остальные прибыли, которые можно было бы обратить в леса, сыроварни, маслобойни или фабрики, оставались шуршащей бумагой. Их охватывало остервенение людей, которые бредут по колени в воде, а напиться не могут. Им все казалось, что злой, беспощадный враг не дает им пустить ростки. «Погодите, он вам покажет», — думали они про себя, вглядываясь в лицо Кехайова. Андон поискал глазами Марина Костелова, Гачо Танаскова и инженера Брукса, но увидел, что Милка встает, и перевел глаза на сцену.