Жарынь - [5]

— Чего не едете? — спросил он.

— Ждем Маджурина, — сказала Милка.

— Он шубу украдет, улыбнется и явится.

— Какую шубу? — изумилась Милка.

— Была когда-то шуба, — ответил Керанов, — а теперь осталась одна аллегория.

— Не знаю, в первый раз слышу, — сказала Милка. — Сколько дней им надо?

— Думаю, дня четыре. Пока осмотрят саженцы, пока сторгуются. Дорога не близкая.

Он хотел было посоветовать шоферам завернуть в Михов район к старому Отчеву, Налбантову и Илии Булкину.

— Они за наш край душу отдадут, — решил было предупредить он, но сдержался, ощутив уверенность в Милке. Ему не хотелось омрачать ее веру. Милка почувствовала его колебания и прислонилась к кузову.

— Знаю, — сказала она.

— Ты не видела глухонемою Таралинго? — спросил Керанов.

— Вчера запропастился куда-то вместе с кооперативным жеребцом.

— А Куцое Трепло из Тополки?

— Андон Кехайов рассказывал на площади, будто он поехал на тележке в Ерусалимско.

— Наверное, подался на ярмарку. Хотя рано еще для ярмарки. А Сивый Йорги?

— Бате Никола, — холодно сказала Милка, — зачем тебе эти бедолаги?

— Ты не права. Нельзя допускать «желтой лихорадки».

— Лихорадки?

Он сжал кулак, и Милке показалось, что он собирается ее ударить. Керанов распрямил палец и поднес кулак ко лбу, словно сжимал дамский пистолет, смотревший ему прямо в висок.

— Если висок здоров, о голове нечего думать, — обиженно пробормотал он и скрылся в мастерской.

— Тебя на свадьбу приглашают, — сказала Милка.

Ей были нужны колебания Керанова. Пока он торчал в дверях, она черпала силы для своего порыва в его неверии. Оставшись без его сомнений, она задышала спокойнее. Он учуял ее слабость, подошел к дверям, испытывая отвращение к самому себе. «Случится что-то хорошее», — подумал Керанов. Сноп света лежал на земле перед мастерской, словно охапка рассыпанной соломы. Ему привиделся ток, блеск летнего дня, но тут он почувствовал, что она дышит уже спокойно, удушье в крови улеглось, на него пахнуло свежестью дождевых облаков. Керанов перешагнул через железные звуки и направился к машинам. В каплях на тронутых сединой висках заблестело мартовское утро.

— Ты весь взмок, — сказала Милка, — есть еще порох в пороховницах, бате Никола.

Керанов помолчал в поисках умной и проникновенной мысли, которую хотелось подарить шоферам. И тут прогремело два выстрела: один гулко прокатился над землей, другой, резанув уши, взмыл в небо. Эхо долго кружило над долами среди влажного порханья голубиных крыльев.

— Маджурин украл шубу, заводи, ребята! — торжественно приказал Керанов, словно командир, который рассчитывает победить в сражении.

Колонна зарычала, закрутились колеса, и машины с гулом исчезли за домами. «Что-то хорошее случится», — опять с восторгом подумал Никола Керанов, не обращая внимания на примесь горечи, которую он приписал только что подавленному в душе страху.

III

«Поститься мне и вовсе неохота».

Йордан Гурман, июль 1967 г.

Кортен

На рассвете ветки шелковицы перестали стучать в окно. Тишина разбудила Христо Маджурина. Ему показалось, что сумрак, бледно-розово окрасивший стекла, пахнет глогом.

— Так будут пахнуть через три года зрелые персики. Пора! — сказал он себе тихонько, чтобы не тревожить жену, которая спала рядом, положив голову на ладонь правой руки.

Он одевался в потемках с нетерпением человека, долго ждавшего своего пробуждения. «Если не согрешу до восхода солнца, никто в селе не поверит, что я перестал поститься, не поверит, что улыбнусь красиво». Он бесшумно вышел из комнаты и отправился в кладовку. В темноте, напоенной запахами вина и копченого мяса, нащупал шланг бочонка и втянул в себя два-три глотка. Грешное тепло поползло по телу. Маджурин взял нож, лежавший на доске под бочонком, по соленому запаху нашел окорок, отрезал кусок мяса. Прожевал, снял со стены двустволку, вышел во двор.

В мирном ночном холодке он шел по улице, не видя ее, выбирая дорогу по запаху помягчевшей земли. Заборы сквозь росу слали ему ароматы молодой крапивы. Маджурин проворно шел меж темнеющих домов. Его синяя спецовка казалась темно-фиолетовой и сливалась с ночью. Белые крапинки на кепке неутомимо и часто прорезали темноту желтыми линиями, как светлячки во ржи, подпрыгивали, выдавая задор человека, долгое время бывшего в неподвижности. Можно было подумать, будто он собирается что-нибудь взорвать. Но шаги не говорили о темных страстях. Нет, он совершит малый грех.

— Совсем жалкий грешок, — сказал Маджурин занимавшемуся утру. — Чтобы показать, что краду шубу, и буду улыбаться. Ох, и дубье ж эти безгрешные люди. Какая, мол, шуба? Какая улыбка? Не спешите поперед батьки. Имейте терпение, и все узнаете.

Кто закостенел в постах, тому претит покорность. Рано или поздно потянет на разбой, как ни думай, как ни держи в чистоте свою совесть, — единственное, на чем держится мир, как отметил в своей хронике старичок Оклов. Выходит, чтобы не умереть, нужно подчиниться злу? Тогда какой смысл оставаться в живых?

Маджурин прошел два-три перекрестка и оперся спиной о забор, за которым уже сияли окна дома. В воздухе носились запахи утренней еды. Он размышлял у забора: какой бы грех сотворить?