Жарынь - [6]

Самое подходящее — застрелить какую ни на есть собаку. Он вырастил почти всех собак села, если и убьет одну кудлашку, никому вреда не будет.

Пройдя еще два перекрестка, Маджурин очутился возле Венца. Рядом сквозь ветки палисадника заиграл свет, и он услышал, что Никола Керанов умывается перед крыльцом своего домишки, спрятавшегося за деревьями.

— Выстрелю раньше, чем он ударит в клепало, — пообещал себе Маджурин и закурил.

Он поспешил на собачий лай, хрипло разлившийся по ту сторону хозяйственного двора. Льняные крапинки и кошачий глаз сигареты мелькнули в темном дворе по другую сторону Венца. Тонкая, похожая на борзую, собака с маленькими породистыми ушами бросилась на Маджурина. Он вспомнил, что прошлым летом был здесь в гостях. Они сидели в доме за столом, дверь была открыта, собака вбежала в комнату и укусила его за руку. Он вспомнил, как нашел в яме слепого щенка, как поил его ослиным молоком; щенок отъелся, повеселел, и он подарил его своему корешу, а тот уступил собаку за трех гусынь хозяину этого дома. Маджурину вспомнилось, как он дул в замерзшую пасть щенка, чтобы согреть его кишки. Сейчас пес лаял на него, во влажном дыму пасти было его собственное дыхание, когда-то вдохнувшее жизнь в щенка. «Злая псина, добрая псина», — Маджурин попятился, обороняясь двустволкой. Он не злился на собаку, пусть себе лает, — откуда ей знать своего благодетеля. Но он и понюшки табака не даст за благодарность; так рассуждал человек, лишенный корыстолюбия. Когда он вышел на улицу, собака замолчала. Минут через пять-шесть он обогнул Венец и попал в другой двор, поросший деревьями и щирицей. Здесь его настиг голос керановского клепала, и он юркнул в щирицу.

— Опередил меня Кольо, — Маджурин вжался телом в росяные кусты. И стоял не шевелясь, выжидая, пока народ пройдет на хозяйственный двор.

Под звон клепала утро развесило во дворе световые пятна и тени, будто разноцветное свежевыстиранное белье. Голоса смолкли. Маджурин выпрямился с сигаретой в зубах, загородил синий клочок неба между кронами двух груш. Белые крапинки кепки брызнули над щирицей. Рядом с навозной ямой лежал на боку пегий пес с коричневыми полосами на спине. Маджурин выплюнул сигарету в траву и из-за струйки дыма, обдавшего вкусные запахи щирицы горелым духом табака, окликнул пса. Тот, не поворачивая головы, скосил на него вымученный ленью бледный глаз.

— Мурджо, Мурджо, — притворно добрым голосом позвал Маджурин и выстрелил. Пес тут же сдох с беззлобным удивлением.

Лицо Маджурина стало легким, и он увидел свою улыбку в росе, собравшейся в листе щирицы. Второй ствол он разрядил в небо. Стайка голубей выпорхнула из-под стрехи. Грузовики еще не урчали, и Маджурин побежал домой — оставить двустволку и собраться в дорогу.

По югу ходили легенды об улыбке Маджурина. Ему угрожала страшная смерть, но ее одолел смех, укорененный в его сердце. В хронике старичка Оклова отмечено, что это было в Балканскую войну. Наши погнали беев к морю, но те вскоре стали напирать к нашим границам. Болгарские войска оголили пограничный хребет на юге — там жили коренные сельчане и увалийцы, которым снились дали Фракии, откуда их изгнали. Им снились просторы между Тунджей, Марицей и Ардой с пунцовыми полосами татарника вдоль черных равнинных дорог; или какой-нибудь вяз, посаженный сырым утром; или крыши домов — по ним в летний день барабанит крупный дождь, как конские копыта. В район Искидяр вступили вражеские войска и подожгли три села. Огонь ветром перенесло в район Млечный путь. Впереди регулярной армии разбойничали с ножами и манлихерами черкесские банды. Мужики, вооружившись двустволками и старыми пистолетами, остались дома охранять имущество. А бабы, старики и дети потянулись через глубокий дол на Светиилийские холмы на телегах, груженных домашней утварью: кастрюлями, сковородками, мукой, кувшинами с водой. Остальной скарб — деревянный, глиняный и медный — был попрятан в колодцы. Караван в полной тишине тащился с паролем на Светиилийские холмы. В пути Христо Маджурин начал реветь во все горло. Бабы испугались, как бы на плач не нагрянули черкесы, стали его уговаривать. Да как уговоришь человека, которому всего восемь месяцев от роду? Бабы, не останавливая каравана, устроили сходку под предводительством бабки Карталки. До войны она с мужем, хлипким человечком, вечно обложенным горчичниками, и двумя незамужними дочерьми, плоскоглазыми, будто кто при рождении железной пятой наступил им на лицо, жили изгоями. Семья нищенствовала и была жива только благодаря бабке Карталке. Пугливая злость смотрела из ее красных глазок. Перед войной, когда наши поприжали бейское племя, бабы бросились грабить чужое добро. Одна потащила железные вилы, другая — медную посуду, третья — деревянную ступку для соли. А Карталка взвалила на спину зеркало величиной с дверь, приволокла его в Яницу и приставила к дереву перед общиной.

— Сучки, гляньте на себя! — сказала она бабам.

Испугавшись своих нечеловеческих лиц, те разбежались по домам, причитая:

— Милость в себе погубим грабежом, завтра не сможем ни детей любить, ни конец принять спокойно.